Всё хоккей

— Вот и весь его скарб. Дряхлый стул, пошарпанный столик, кривой шкафчик. Все что нажил, за свою жизнь. Попросил меня перед смертью ничего не оставлять после своего ухода. Незаметно пожил, незаметно хотел и помереть. Первое ему удалось, а вот второе. Память не сгорает в огне. Как бы он меня об этом ни просили, сделать я это не мог. Не в моей власти сжечь память. Да, наверное, и ни в чьей. Память может это единственная вечность, единственное что навсегда, единственное, что нельзя уничтожить. Хотя многие бы хотели этого. Но это невозможно. Нельзя взять, как вот эти бумаги, — дворник поднял с земли толстую папку, — и вот так просто бросить в костер.

— Бумаги? — я нахмурился. — Откуда у старика записи, если он был слепым.

— Ну, во-первых, и слепые могут писать. А во-вторых, откуда мне знать? Но уж очень он просил эту папку сжечь. Почти заклинал. А что мне? Я дал клятву.

— И почему не сжигаете? Все сжигаете, а с этим медлите.

Дворник шумно вздохнул и прикурил от костра папиросу.

— Вот тут ты, парень, верно заметил. Медлю. Не я медлю, а что-то во мне медлит, что я и не подозревал в себе раньше. Ведь столько прошел, и безработицу, и депрессию, и нищету, и пьянство. Все, все было. Но даже мысли не было пойти на сделку с совестью.

Я непонимающе смотрел на него.

— Не понимаешь. Что ж, объясню. Мне за эту папку сегодня предлагались бешенные деньгиё более того — престижную работу, квартиру и др… В общем — золотые горы. И что-то дрогнуло во мне. Что-то надломилось. Видимо устал я бороться с тем, чего сам не вижу, но которое меня уничтожает и делает жизнь бессмысленной. И я решил изменить жизнь. Разве такой шанс еще будет? Почтальон звонит дважды, но не удача. Она дает один звонок. И все, с приветом. В общем, дал я согласие. Согласился на сделку. А потом… Знаешь, чувствую что-то во мне не так. Вроде не болен, руки на месте, ноги, голова. А чего-то не хватает. Словно калека какой. Пустота где-то, и где понять не могу. Потом понял.

— Я тоже понял, — кивнул я и невольно сжал кулаки. Вот где прятал бумаги Смирнов. Самое надежное укрытие. На него это похоже. Прятать у самого надежного человека, не потому что он был слеп, напротив, потому что он слишком хорошо видел, понимал и жил. И Макс разнюхал об этом, вычислил. И пытался перекупить не только бумаги, но и душу философа. — Этот человек, что приходил к вам был высок, красив, большой лоб, зачесанные назад волосы, белый шелковый шарф.

Дворник с удивлением на меня посмотрел.

— Может быть… Только мне он показался потом страшным, сгорбленным, рогатым, про шарф не помню, но белые перчатки были. И вот тогда я решил бесповоротно сжечь эти бумаги. Но долго медлил. Не просто сжечь надежды на сытое будущее. Проще, наверное, сжечь душу. Вот чуть она и не оказалась на свалке, чуть я ее и не сжег.

Дворник протянул мне папку.

— Здесь и моя квартира, и мои деньги, и тепленькое местечко. Но что еще здесь, я думаю, вы знаете. Или стоит посмотреть? Не за себя говорю. Я для себя выбор сделал. И поверьте, дворником сегодня быть гораздо лучше, чем философом. Во всяком случае — честнее. И старик это понимал. Я говорю за человечество. Раз столько за эти бумаги предлагают…

— Старик заклинал вас сжечь папку. И вы дали клятву. И не только вас просит об этом старик, но и тот человек, кто ему это доверил.

— Ну, тогда нет вопросов. Только сделайте вы это. Вам это проще. Вам золотые горы за папку не предлагали.

Я взял из рук дворника бумаги, чтобы немедленно бросить их в костер, но неожиданно меня кто-то сзади ударил по голове, и я от неожиданности и от боли слегка обмяк, стал плавно опускаться на землю. Папка выпала из моих рук и мне показалось, словно сквозь пелену, что ее перехватили руки в белых перчатках. И я отключился. Пожалуй, я вскоре пришел в себя. Потому что они еще дрались. В один момент дворник со всей силы ударил Макса в живот, схватил папку и тут же бросил ее в огонь.

Макс, корчась от боли, пытался дотянуться до живых, еще белых листов, которые беспощадно слизывал своим пламенным языком костер, он обжигал руки, белый шарф загорелся. И впервые я увидел, как он плачет. Возможно, он вообще плакал впервые.

— Что вы наделали! — закричал он перекошенным ртом. — Вы же! Вы совершили преступление! Вы… вы… вы еще меня вспомните! Вас проклянет мир!

Из его побелевших уст в наш адрес сыпались проклятия, грязные ругательства, даже мат. Вообще я не узнавал этого утонченного чистюлю Макса. Перед нами был злобный уродливый очень маленький человек, заляпанный грязью, с черным от золы лицом. Уже не в белых перчатках. Его руки были обожжены и казалось, в темноте, что они в крови.

— Вас проклянет мир! — на всякий случай он заручился поддержкой всего мира.

— Мир сам решит, кого проклясть, — я помог Максу подняться с земли.

Он не сопротивлялся. Он слишком был слаб. И нуждался в помощи. Особенно его руки. Дворник попытался ему помочь, завести в квартиру, оказать первую помощь. Но тот наотрез отказался.

— Пошли вы все к черту! Без вас обойдусь!