Все хорошо, пока хорошо (сборник)

Мы вышли за ворота сада, на дорогу. Он не говорил, что хочет показать, я не приставал. Мы молча шли по вымершим послеобеденным улицам, по правой стороне в тени деревьев и кустов. Было около шести вечера, во всяком случае, кузня Стригальщика была на замке, а он никогда не уходил домой раньше шести. Я помню, что мы срезали путь и пошли через пустырь за кузней, а потом вскарабкались по крутому обрыву до выступа на скале, такого узкого, что едва можно было идти гуськом. Так мы добрались до плато в два-три метра шириной, отсюда открывался вид на море и маяк. Под нами, восемью-десятью метрами ниже, серел цементный квадрат возле молельного дома. Карл остановился и откинул челку со лба. С него опять лил пот. Он постоял, впившись глазами в пепелище. Я начал терять терпение. Я притащился с ним сюда из милосердия, но сколько можно, пусть уже скажет, что от меня требуется.

— Думаешь, Бог мог не допустить пожара? — спросил он.

— Мог.

Карл стоял на середине плато, в метре с небольшим от края.

— А правда, что Бог не прощает богохульства?

— Правда.

Он смотрел на меня в ужасе. Он стоял спиной к морю и крышам. А потом сделал шаг назад. Я оцепенел, заныло сердце: вечно со мной так — я не выношу, когда люди ходят по краю, меня от этого мутит, но и оторваться выше моих сил, наваждение какое-то, поэтому я и сейчас не отвернулся. Карл сделал еще полшага, теперь обрыв был в нескольких сантиметрах за его спиной. Я знал, что голова у него кружится точно так же, как у меня. Мы впились друг в друга глазами, думаю, что как раз в тот момент я значил для него немало. Он был полон страха — и решимости!

Я осуждаю Бога, сказал, вернее, прошептал он, я едва расслышал. Он еще пошевелил губами, но слов я больше не разобрал. Потом он повернулся и подался вперед, что называется, вручил Богу козырного туза — свое головокружение. Не знаю, сколько он так простоял, но долго и дольше, чем я смог бы простоять, чтобы доказать обратное — что Бог есть и что я готов отдать свою жизнь в его руки.

Испытание завершилось. Карл не торжествовал. И не смотрел на меня. Мы вернулись назад прежней дорогой: по узкому выступу, потом вниз, мимо кузни Стригальщика. Карл шел, понурив голову, будто стыдясь. Ни слова не сказав, даже не простившись, он ушел, бросив меня на дороге — дальше мне было в другую сторону. Я стоял и смотрел вслед удалявшемуся Карлу, штаны едва доходили ему до середины колена. Я дождался, пока он пропал за углом, потом повернулся и побрел домой, медленно, по левой стороне улицы, в тени деревьев и кустов.

Бабье лето

На самом деле, нет, это я неудачно начал, я ведь не претендую… я хотел бы только предложить версию, собственную версию, потому что я видел все своими глазами, правда, с такого расстояния, что сейчас мне нечего было бы рассказать, когда бы не отцовский бинокль, который мне строго-настрого запрещалось нацеливать на людей, — это был телескоп, поэтому я видел все вверх ногами, но к этому приспосабливаешься. Я все видел, но ничего не слышал; мне было шестнадцать лет, отец уехал в Ирландию на конгресс, мать отлучилась к подруге, стояло бабье лето: едва начался сентябрь, и я принес из кабинета бинокль и стал нарушать отцовский запрет — она сидела с сигареткой в руке и читала тоненькую книжку; никогда прежде я не приближался к ней так вплотную — и я сполна осознал значение слов, которые отец начертал на футляре бинокля, мне кажется, чернилами: «Даже если ты чист помыслами, остерегайся бинокля». Я видел ее однажды раньше, тоже в бинокль, но в тот раз она не дала мне времени — срезала три розы и ушла; чтобы по-настоящему проникнуть в человека, надо разглядывать его долго, а она в тот раз больше не появилась, хотя я терпеливо ждал.

Теперь она сидела спиной к дому, и когда поднимала глаза от книги, то видела ржаное поле и колею, которая рассекала его надвое и уходила в Вороний лес, бывший никаким не лесом, а поросшей деревьями опушкой длиной в бросок камня, а шириной и того вдвое меньше, хотя вороны водились там, как и везде; еще дальше лежал едва различимый невооруженным глазом Серый утес, тоже носящий свое имя необоснованно, поскольку на самом деле он не утес, а гора, защищающая от ветра с моря.