Этот лабиринт утёсов и ущелий, таинственных подземных ходов и недосягаемых пещер, эти колоссальные обломки потухшего вулкана, скудно напыленные кое-где растительной землёй и поросшие побочным прозябением, очевидно, служили искони, в цветущий век Сирии, заветным убежищем вольного ли племени, спасавшегося от владычества Селевкидов и римлян, или шаек разбойничьих, как и поныне обретающих здесь недоступное гнездо от всяких преследований. Округ этот именуется Леджа, в нём жителей нет, нет даже диких зверей в его пещерах, разве ящерица ползает по раскалённому базальту, разве орёл совьёт гнездо на недоступном утёсе, чтобы издалека приносить пищу своим птенцам; ибо Леджа так же безжизненна, как и Мёртвое море с его тяжёлым асфальтическим раствором – оба порождённые, вероятно, в одну эпоху и в тот же возраст мироздания. Порой укрываются сюда друзы соседнего Хаурана от мщения ли врага, или от преследований правительства за разбой, за бунты, за неуплату податей. Им одним, по особенным приметам на скалах, известны потаённые пути этого лабиринта.
Если у Голуа и имелась цель покончить с нами, то лучшего способа он не мог бы сыскать во всем Леванте.
Впрочем, вряд ли он мечтал о том. Если и нужен я ему, то живым.
Поначалу мы опасались ещё встретить за каждым поворотом каких-нибудь местных грабителей, но уже на другой день жажда стала терзать нас с такой силой, что мы мечтали бы променять часть нашего имущества на драгоценные глотки воды. Однако наша надежда на встречу с кем-либо, хотя бы даже с разбойниками, рассеялась весьма скоро.
Леджа имеет свою древнюю систему внутренней защиты. На плоских вершинах утёсов, заслоняющих отовсюду горизонт, построены по направлению продольных щелин ряды башен, вышиной в пять или шесть сажен, имеющих форму усечённых конусов, с террасы которых можно наблюдать вдоль внутренних проходов и мгновенно сообщать известия сигналами по всему округу. Местами построены шанцы по протяжению самых рвов и щелин на несколько вёрст длины. Воды нет по всему этому пространству, за исключением одного источника, под скалой Агир в южной стороне округа, а вдоль восточной стороны, неподалёку от базальтической ограды, тычет в дождливые месяцы зимы поток Вади Лов, откуда в ту пору наполняются пруды, тщательно иссечённые в камне за оградой скал. Туда мы и пытались править наших животных, с трудом следуя извилинам кривого пути.
Теперь знал я, что искали все эти люди – камень, который по странной прихоти сочли они за чудодейственный амулет. Я не терпел модного увлечения мистицизмом, заполонившего салоны обеих столиц – не из-за противоречий со своими воззрениями, и даже не из-за догматов веры, а только лишь по всеобщности этого поветрия, настоящей чуме разума, химерического вызова здравому смыслу, коему не желал я сопричаствовать. Или, может, потому, что не был я вхож в салоны? Но какой смысл мне ныне от бесполезного сего знания, которое умрёт со мной через три дня, если не сыщем мы воды?
От жажды или усталости, порождения текучих потоков жары в моих глазах начинали уплотняться, и вскоре уже видел я призраков, следивших за нами с укреплений, кто-то, казалось мне, перебегал наш путь за спиной, чьи-то глухие шаги нет-нет да и раздавались за преградой скал саженях в двадцати от нас. Драгоман наш не раз пробовал кричать на всех известных ему местных наречиях, но даже эхо не отвечало ему. Вскоре он вконец выбился из сил, а мы никак не знали, где находимся и верным ли путём идём к цели. Иногда я представлял себе какие-то цистерны за ближайшим поворотом, и часто мы подолгу не могли сделать выбор, куда повернуть: мысль о том, что мы можем стоять в минуте ходьбы от источника, а ошибка уведёт нас от него безвозвратно словно приковывала нас к месту, а бедные наши животные норовили улечься прямо на испепелённую землю, чтобы никогда уже не подняться. Но никакие признаки воды, коих мы так жадно искали, не могли указать ни им, ни нам надёжную дорогу. Не раз взбирался я на ближайшие валуны или стены, но зрел с их верхушек лишь каменную чащу, в которой нельзя определить путей и расстояний и только впустую растрачивал силы.