Все, кого мы убили. Книга 2

Словно дуэлянты, медленно сошлись мы с ним, остановившись в семи шагах, как у невидимых барьеров. Странное одеяние с открытым воротом, принятое мной поначалу за старинным манером скроенный кафтан, носимый ещё петровскими стрельцами, наполнялось тёплым ветром и придало его фигуре величественной загадочности. А ещё – и главное, с той поры, что видел я его последний раз, нечто изменилось в его взгляде. Лишь раз доселе примечал я подобное в его выражении – когда он расчётливо ударил Игнатия Карнаухова на пути в Дамаск. Но теперь оно не сходило с его лица. Он разглядывал меня оценивающе, будто видел впервые.

– Может, тебя взаправду зовут иначе, я не стану допытываться, для меня ты навсегда оставайся под тем же именем, под которым я тебя знал. Меня никогда не оставляла мысль, что ты способен выжидать, чтобы меня ограбить, но в то, что ты ищешь меня убить, я бы не поверил до вчерашнего дня, когда многое прояснилось в моей голове. Например, что никто иной, как ты, виновен в разрушении обеих дамб. Ты ловко разыгрывал неучёного простака, но, знаешь, Прохор, что оказалось самым трудным, и чего я, признаться, не понимаю по сию пору? – спросил я, но он не ответил, лишь склонил голову набок. – Откуда ты и твой отец знали, что покоится под Арачинской трясиной, и почему вы этого боитесь?

И поскольку он всё молчал, мне пришлось изложить свои догадки:

– Артамонов учил меня живописи. Раз он показал мне, как изменяется внешность простым добавлением шевелюры, морщин, усов. Помнишь, когда-то я рисовал тебя в Бейруте? Недавно лишь мне в голову пришла мысль, – с этими словами я извлёк сложенный вчетверо лист и показал ему издали. – Похож на него, верно? А ведь писал я с тебя, да третьего дня догадался подрисовать немного деталей, состаривших лицо. Начну с самых истоков. Ты следил за раскопками на болотах, а когда счёл их опасными, то отправил донос в Третье Отделение и письмо в Общество Древностей от лица князя ещё до того, как он осушил часть трясин и обнаружил крылатых гигантов. Это весьма долго не укладывалось в прокрустово ложе моих рассуждений, но хронология – дама неуступчивая, а следовательно, догадка сия верна. Да, ты отправил их недели за три перед тем, как Прозоровский выудил это нечто, и ты сделал это, когда понял, что избежать зловещего открытия невозможно. Князь тоже написал письмо, но, разумеется, сделал это позднее, к тому же отправил он его не в Московское Общество Древностей, а в петербуржский Румянцевский кружок. От того я и прибыл чересчур рано, угодив под подозрения мнительного князя. О том же догадался и Этьен Голуа, превратив моё пребывание у Прозоровского в кошмар наяву. И ещё одно, третье письмо послал ты в Одесский музей Бларамбергу, ведь ты не знал, кого пригласит князь на раскопки. Потому Иван Павлович и оказался сильно раздосадован тем, что князь не принял его, тот же в свой черед удивился прибытию незваного гостя. То письмо ты изъял, полагаю, как только мы с тобой явились в Одессу, оттого Иван Павлович и не смог отыскать его.

– Все истории сотканы из случайностей, но в твоей их немного, – заговорил наконец Прохор, тем самым словно бы подтвердив высказанные мной догадки.

Мне не понравился его голос – холодный и надменный.

– Я же догадался.

– Вряд ли найдётся хоть день, который ты прожил целиком по своей воле.

– Ты дал мне повод подозревать тебя в сговоре с тайным обществом, в корысти, с тем лишь, чтобы отвести мои рассуждения от истинного направления. Скрыть за ложью не правду, а другую ложь – так поступают все персонажи в этой истории. Я знаю, что во всём этом, как в масонском посвящении в тайну Адонирамовой легенды, есть даже не двойное – тройное дно. Всё же – я догадался.

Он усмехнулся, словно хотел сказать: «И теперь тщеславие заставило тебя явиться, дабы сообщить об этом». Но я услышал:

– Силы более высокого порядка управляют событиями, кои мы можем прочитывать с пользой для себя или во вред. Ты и здесь по моему зову.

Тут только понял я, что нынешнее его выражение – вовсе не маска, уготовленная, чтобы злить меня превосходством хозяина, держащего нити моей жизни в своих руках – оно есть естественное его состояние, в отличие от того глуповатого простодушного малого, придуманного и сыгранного им в прошествии последних лет. И от того сделалось мне впервые не по себе, ибо осознал я в самой глубине, что шутить со мной он не намерен. Кончилась пьеса, и я очутился за кулисами, где Бригелла снял грим. Почему он так немногословен? Не потому ли, что нет резона болтать с тем, кто умрёт через минуту? Я непростительно ошибся. Устав его собственного ордена мог не предполагать рыцарства в залог проведённых бок о бок пяти лет. Мне требовалось разговорить его. Кому, как не мне, знать, как слово влияет на самую сущность бытия.