Все, кого мы убили. Книга 2

Таким образом выходило, что, уговорив Андрея отказаться от его следствия, я теперь вовсе не собирался прекращать его сам. Чем я только ни оправдывал такое упрямство: заботой об Анне, которая оказалась втянутой в цепь событий чрезвычайных, заветом самого Муравьёва, брошенным им ещё в Константинополе, даже волею государя и графа Орлова, не оставляющей мне выбора и снова бросающей меня в круговерть тревог – на деле же я просто чувствовал азарт охотника, идущего по следу невиданного зверя, свирепого и злого, но пока ещё отдалённого, чтобы в конце пути, возможно, превратиться в жертву нечеловеческого его коварства.

Искомая пустота обрела форму и алкала заполнения.

Хранитель сераля хотел показать мне о своей осведомлённости много больше, чем мог сказать. И верно рассчитал, что я пойму его чудной жест. На листе, исписанном тем же чётким почерком, что и некоторые послания в мой адрес от Общества Древностей Российских, излагалась просьба за пожертвование отыскать на Востоке некое сочинение.

Итак, некто неведомый уже много лет подряд отправлял путешественникам задания странного содержания. Простой ли это пресыщенный тайной властью коллекционер или лицо официальное – тот, кто много лет без устали жертвует временем в поисках редких, возможно, утраченных сочинений? Конечно нет, судя по тому, что Муравьёв отыскал в архивах хождений на Восток за прошедшие пятьсот лет. Каким по счёту магистром является князь Голицын в этой гигантской цепи, и он ли нынешний глава сего невообразимого тайного общества, собирающего дань тайных знаний со всего Востока?

Теперь уже не сомневался я, что Дашков проник в библиотеку и нашёл то, что требовалось. Не оставил же он записку в прихожей. Хранитель намекнул, что нашёл её случайно спустя несколько дней после назначения, производя ревизию нового своего места. Дашков, которому письмо было адресовано, приходил не один, с ним явился ещё кто-то, скорее всего, Максим Воробьёв. Зачем?

Ну конечно! Тут только осенило меня. Ему нужно было что-то в точности срисовать из найденного манускрипта, если не удастся завладеть им. То, на что способен лишь художник! Нечто такое, что не может быть понято, как, например, латинская грамота. Ведь даже если не знаю я латыни, то неважно, каким шрифтом запишу известные мне литеры – после того владеющий языком грамотей поймёт смысл без труда. Но если символы неизвестны, то до какой степени можно искажать их, чтобы послание оставалось в силе после копирования? Лучше, если копия окажется совершенно точна. Радость и раздражение за свою недогадливость охватили меня. Ведь ещё когда княжна Анна предлагала мне переписать дневник отца, я уже задумывался о том, что к тому потребен разве что Артамонов, но не сопоставил это с казусом Дашкова и Воробьёва. Да и с Карно мы не раз беседовали о схожем. Но камень из болота и поручения, раздаваемые Голицыным, по сию пору никак не связывались воедино, принадлежа, как полагал я, к различным загадкам. В сущности, и теперь я не мог найти между ними связи более крепкой, нежели осторожное родство метода, который необходимо применять при бережном изучении первичных источников, но это было уже кое-что. И всё же прочнейшая нить имелась – но нащупать её я никак не мог за липкой паутиной лишних рассуждений и личных обид.

М-да, а не развивалось ли дельце следующим образом? Дмитрий Васильевич – известный любитель изящной словесности, состоит в «Арзамасе», а тут князь Голицын ястребиным взором подыскивает жертву. «Изволите потешаться над стилем письма уважаемого адмирала Шишкова, юноша? Так недалеко и до критики морских манёвров, м-да…» – «Это спор литературный, князь» – «Ах, вы знаток изящества! Прекрасно образованы, я слышал. А вот вам задача по плечу: чем похабничать с Пушкиным, лучше-ка отправляйтесь в Царьград, послужите там Отечеству. Я отпишу графу Строганову немедленно. В посольстве есть вакансия секретаря… Да, и моя личная просьба. Вы ведь владеете греческим, латынью. Отыщите мне там кое-что из Тита Ливия или Диодора, про его египетские похождения, лучше папирус. Впрочем, это шутка. Настоящее задание вы получите на месте».

В какую-то минуту, уж не в Каире ли у Карно, Дашков догадался, что вторая просьба важнее первой. А я теперь достоверно узнал из записки, что вовсе не Диодора Сицилийского поручили ему разыскать, а Джованни Пико. И, по всему судя, какую-то рукопись он нашёл. А Воробьёв аккуратно зарисовал знаки манускрипта, который им, конечно, не позволили вынести из сераля. И уж точно они спешили, иначе не оставили бы улик. Но что причиной их спешки – боязнь оказаться раскрытыми или страх перед зловещими знаками – вот что хотелось бы мне узнать, и не потому вовсе, что подвинуло бы моё следствие, а чтобы ощутить на своей шкуре, чего опасаться мне.