Все кошки смертны, или Неодолимое желание

Не знаю, удалось ли мне ему что-нибудь прочистить. Но от мгновенно возросшего давления глаза у паренька вылезли на лоб, он принялся ловить воздух широко разинутым ртом, схватившись руками за горло. Нинель тут же сноровисто юркнула у него под мышкой навстречу свободе ― но не тут-то было! У нее на пути, хрустя обломками мебели и тяжело колыхаясь, как слон на тумбе, поднялся кашемировый Босс, напрочь заткнув своим обширным туловищем проход между стенкой и столиком.

Вид его был ужасен: разодранный пиджак, висящая клочьями рубашка, трясущиеся от ярости щеки и маленькие, налитые кровью и гневом глазки.

― Ты кто такой?! ― перекрывая рев духовых и грохот ударных, зарычал он мне.

― Полиция нравов! ― крикнул я ему в самое ухо. И видя, что он не понимает, пояснил: ― Вы неприлично одеты! Для этого заведения!

Не вступая больше в дискуссии, я ногой опрокинул стол набок, а рукой ухватил Нинель за плечо, увлекая ее за собой. Но она в последний момент умудрилась извернуться и с размаху зазвездить Хьюго Боссу своей полуметаллической сумочкой по физиономии. Я ринулся в обратный путь, краем глаза отметив, что неугомонная парочка собирается последовать за нами.

Продравшись кое-как сквозь продолжающую индифферентно веселиться людскую лапшу, мы кубарем скатились по крутым ступенькам и рванулись к выходу. У самых дверей я на полном ходу затормозил и единым духом выпалил, обращаясь к пятнистому стражу, стерегущему свой Эдем:

― Браток, там хулиганы драку устроили, сюда бегут!

Охранник с давно забытым комсомольским задором резво вскочил на ноги. Над его головой взметнулась соскучившаяся по настоящему делу и радостно затрепетавшая дубинка. Последнее, что я услышал позади себя, было издаваемое им глухое уханье, которое сопровождает обычно колку дров.

Как я не заблудился в этих черных кривых и косых проходных дворах, одному Богу известно. В конце концов, едва не переломав в темноте ноги, мы все-таки оказались возле моего «гольфа». Но как только я уселся за руль, а Нинель плюхнулась рядом на пассажирское кресло, она тут же припала к моему плечу своей довольно-таки впечатляющей грудью и попыталась влепить мне горячий поцелуй.

― Эй, эй, ― пробормотал я, с трудом отлепляя от себя ее призывно открытые губы. ― Я тебя не за этим оттуда вытаскивал.

― А заш-шем? ― удивилась она.

И только тут я с ужасом осознал, что пациентка здорово под кайфом. Причем, судя по отсутствию алкогольных ароматов, обкурилась, если того не хуже.

Но делать было нечего ― не тащить же ее обратно в этот Содом! Поэтому, тяжко вздохнув, я завел двигатель и сказал:

― Поехали, по дороге все объясню.

Объяснить, однако, оказалось не так просто.

Едва я начал втолковывать ей, что меня интересуют девушки, с которыми работал ее отчим, она крепко прижала к груди сумочку и молча попыталась на ходу открыть дверцу машины, чуть не вывалившись наружу. После короткой, но яростной схватки мне удалось пресечь эту попытку суицида — иначе определить стремление покинуть движущийся на скорости восемьдесят километров в час автомобиль я не могу. Притормозив у тротуара, я провел короткий сеанс психотерапии, не последнюю роль в котором сыграли обычные наручники: прикованная за левую руку к рулевому колесу, Нинель вынуждена была согласиться выслушать меня, прежде чем снова сигать в ночь. Тем более, что я клятвенно пообещал отпустить ее сразу же по окончании разговора.

Решив на этот раз зайти с другого конца, я рассказал, что на самом деле в качестве частного сыщика расследую убийство Шахова. А его фотомодели или их родственники ― всего лишь подозреваемые, да и то предположительно.

Но взбудораженная Нинель воспринимала информацию выборочно. Точнее однобоко ― на этот раз она услышала только слово «родственники», которое чуть не спровоцировало очередной нервный срыв. Из ее сумбурной реакции я смог извлечь в конце концов некоторые связные сведения. Оказывается, давешняя костюмированная парочка, с которой я вступил в бой за обладание сей прекрасной девой, как раз и являлась представителями той самой категории «родственников» некоей девицы, с полгода назад попавшей в шаховские сети. Из каковых она если и выбралась, то явно не в сторону отчего дома.

Добиться полной ясности в вопросе, почему именно на Нинель направлена агрессия понесшей утрату семейки, я не смог. Но вспомнил слова всезнающей Цыпки и сделал вывод, что нет дыма без огня: если падчерица выполняла у фотохудожника обязанности зама по политико-воспитательной работе, ничего удивительного в интересе к ней со стороны осиротевших родичей нет.

Вслух я своих соображений высказывать не стал. Нинель слегка подуспокоилась, уже больше не видя во мне непосредственной угрозы, ― и этого было пока достаточно. Теперь следовало придумать, как дать ей возможность окончательно прийти в себя, при этом не потеряв ее из виду.