Все лгут

Иногда мне казалось, что он видит эту ситуацию сходным образом. Он ведь был женат на шведке – однажды влюбившись, так и остался очарован северянками, холоднокровными, светловолосыми и застенчивыми, timide. Возможно, он почувствовал что-то родное во мне, точно так же, как я в его музыке услышала знакомые ноты, только восприняла их как экзотические. Наверное, такова любовь – ты любишь не только и не столько человека, сколько то, что он пробуждает в твоей душе: воспоминания о прошлых отношениях, едва уловимое ощущение надежности, даже если вы никогда не были знакомы.

Может быть, потому мы и не видим, каков человек на самом деле, что любовь и впрямь слепа и ослепляет нас. Потому что так и должно быть. Что бы иначе заставляло нас в очередной раз перевернуть все в своей жизни с ног на голову и начать заново, с другим человеком? Для чего бы люди съезжались, меняли свой уклад, договаривались о том, что важно?

Любовь жаждет перемен, а перемены приносят боль.

В тот вечер мы скрепили свою только что обретенную любовь союзом на моей старенькой софе. А еще на полу в ванной. И в кровати – уже следующим утром, когда первые лучи солнца прогнали тьму прочь.

Винсент, который ночевал у моей мамы, в пансионате для престарелых в Накке, должен был вернуться домой не раньше обеда. Когда я рассказала Самиру, что у меня есть восьмилетний сын с синдромом Дауна, он лишь улыбнулся.

– Он веселый, n’est ce pas?[5] Дети-дауны обычно веселые.

Я не стала его поправлять, сочла оговорку чисто лингвистической неточностью. Дети – не дауны, у них синдром Дауна. Человек – это не его диагноз. Человек – это личность со всеми возможными качествами, как положительными, так и отрицательными. К тому же это предубеждение, и люди распространяют его без всякого злого умысла, что все носители синдрома Дауна – радостные дурачки. Винсент сам по себе позитивный ребенок и в самом деле мог быть неисчерпаемым источником радости. Но в то же время он как никто другой способен испытывать мое терпение.

С того самого вечера мы с Самиром были вместе. Это оказалось так просто, нам не пришлось ни о чем договариваться. В основных вопросах, таких как воспитание детей (контролируемая свобода), политика (что-то среднее, но ближе к левому краю), музыка (раньше была лучше) наши взгляды совпадали. Мы виделись так часто, как только могли, и уже через несколько недель я познакомила его с Винсентом. Все прошло лучше, чем я могла ожидать: пока я готовила еду, они вместе играли и рисовали. Самир был львом, а Винсент – антилопой, Самир был лошадью, а Винсент – рыцарем. Потом Винсент был одноглазым монстром, а Самир – маленьким мальчиком, который заблудился в темном лесу. Под кухонным столом у нас внезапно обнаружилась пещера. А если на стол сверху бросить одеяла, в пещере становилось совсем жутко. А если взять с собой фонарик, тот вообще мог сойти за походный костер.

Потом я потратила час на уборку, но разве об этом речь? Мой сын полюбил человека, которого любила я, и наоборот.

Но, разумеется, без сложностей не обошлось, да разве иначе бывает? Только в фильмах и книгах могут два человека, за спиной у каждого из которых имеется багаж прошлого, сойтись и счастливо прожить до самой смерти, не замечая подножек, которые им подставляет реальная жизнь.

А реальная жизнь многолика.

Вот, к примеру, моя мама. Она с большим подозрением отнеслась к моему арабу – она так его называла. Неважно, сколько раз я твердила ей, что Самир – француз, а не араб. Что он родился и вырос в Париже, был женат на шведке и знал наш язык задолго до того, как переехал сюда. Для нее он оставался арабом – имя, смуглая кожа, активная жестикуляция, этого не изменить, даже если живешь в европейской стране. Даже если тебе выпало родиться там.

Это в крови.

Почему меня всегда тянуло к чужеземцам? И что бы на это сказал мой отец, будь он жив?

Я не стала ей говорить, что папе было бы совершенно наплевать на то, что Брайан и Самир – иностранцы. Ему это было бы неинтересно, потому что другие люди, вне зависимости от того, откуда они родом, его не интересовали в принципе. Папа заботился только о своих растениях и собаках. Все, что не было покрыто шерстью или листьями – включая меня и маму, – он просто игнорировал.

То обстоятельство, что Самир оказался врачом, для моей матери явилось смягчающим – все же он не принадлежал к обществу тех мигрантов, что всякий раз толпились в холле районной поликлиники, когда мама приходила к участковому за консультацией по поводу своего артроза. Но даже то, что Самир занимался исследованиями в области онкологии, не могло изменить того факта, что родился он мусульманином. Даже несмотря на то, что нога его никогда не ступала на пол мечети, он ни разу в жизни не совершал намаз и к тому же с удовольствием уплетал мои свиные котлетки. Мама точно прочла «Только не без моей дочери» и была убеждена, что Самир в любой момент может внезапно сделаться исламским радикалом, что повлечет за собой ужасные последствия.