Все люди — враги

В течение двух следующих месяцев Энтони переживал тяжкую душевную борьбу. У него не было никого, кому он мог бы вполне довериться, за исключением разве Джулиана или Уотертона, и ему приходилось вести эту борьбу в одиночестве. Несмотря на свою привязанность к Джулиану или, вернее, из-за нее, ему не хотелось вынуждать молодого человека держать что-либо втайне от сестры. В самом деле, сознание, что его представление о жизни абсолютно не совпадает с представлением Маргарит и что он готов совершить шаг, которого она не поймет и не одобрит, являлось для него сейчас самым большим затруднением; имеет ли он моральное право навязать ей свое решение (скажем, решение порвать с жизнью, которую вел), доказав ей свою правоту или совсем не считаясь с ее возражениями? Советоваться с Джулианом значило просить его поддержки, как бывает в большинстве случаев, когда просят совета. Он почти не сомневался, что Джулиан поддержит его, но ему не хотелось ставить Джулиана в неловкое положение, осложнять его отношения с семьей. И не потому, что Джулиан был как-то особенно привязан или питал какие-то нежные чувства к кому-либо из родных, несомненно, он был в более дружеских отношениях с Тони, чем с кем-либо из своих. В угоду родителям Джулиан все еще изучал право и готовился к адвокатуре, но подобно многим юристам, слишком чувствительным ко всяческим перипетиям и неожиданностям этой профессии, увлекался журналистикой. Из всех родственников только один Тони поощрял его в выборе столь рискованной карьеры.

«Нет, — решил Энтони, — у Джулиана достаточно своих осложнений, нельзя взваливать на него еще и мои». Таким образом, Джулиан был решительно отстранен. Оставался Уотертон, добродушный, искалеченный войной Уотертон, богатый снисходительной мудростью и довольно беспечно существующий на свою пенсию инвалида. Да, но последние пять лет Тони почти не виделся с ним. Маргарит недолюбливала его.

И, как это нередко бывает по милости жен, Уотертона, вместе с другими друзьями холостой жизни Тони, искусно отвадили. Даже Крэнга, заслуживающего всяческого уважения в качестве начальника Уолтера в министерстве, не очень-то принимали в их доме на том лишь основании, что миссис Крэнг не «леди».

«Как будто это что-то значит, — сердито ворчал про себя Тони, — добрая, честная женщина, ей можно только поставить в заслугу, что она не старается быть леди, хотя я, признаться, не совсем понимаю, что это такое». Он решил поговорить на днях с Уотертоном, невзирая на его бедность, на то, что он откровенно высказывает своё мнение и, как выражалась Маргарит, напоминает мертвеца на балу с его высохшей левой рукой и страдальческим выражением лица.

В начале марта Энтони уехал на несколько дней за город, чтобы прийти к какому-то решению. Он не пытался разобраться, почему ему понадобилось для этого уезжать за город, разве только, что он не мог как следует сосредоточиться в Лондоне, — слишком давила на него воля всех этих миллионов людей.

В субботу утром, облачившись в самый поношенный костюм с таким чувством удовлетворения, словно он бросал кому-то вызов, Энтони отправился в дальнюю прогулку. Целью этой прогулки по глухим тропинкам и поросшим кустарником заброшенным просекам была деревушка милях в восьми на юго-восток. Редкие домишки и фермы, с садами и огородами, прячущиеся за громадными вязами и буками, делали деревню похожей на корабль, нагруженный зеленью и севший на мель в маленькой бухточке у подножия пустынной меловой возвышенности, а церковь словно старалась стащить его с мели. В ней было несколько гробниц четырнадцатого века грубой, топорной работы, лишенной изящества и возвышенной тонкости итальянской и французской скульптуры того времени, но тем не менее подлинной.

Утро было туманное, но постепенно оно перешло в тихий солнечный день, как это иногда случается в марте, с легким юго-восточным ветром. Тони легко и бодро шагал вперед, совсем непохожий на того человека, который в отчаянии носился по дорсетским холмам лет семь тому назад.

Он свернул с дороги на тропинку, которая вела через луг, где скошенная трава блестела капельками осевшего тумана, и остановился у мостика, перекинутого через бежавший по камешкам ручей. Две или три форели метнулись прочь, скользя, как подводные птицы — стремительные тени в коричневой воде. Болотная курочка встрепенулась и побежала, торопливо хлопая крыльями и перебирая ножками, а Тони стоял, смотрел на бегущую воду, на дрожащий сухой тростник и думал. Выше по ручью он заметил искры золотых цветов на кустах ивняка.