Все могу

Часто приезжала к ней Кира, навещая Таню по всем канонам приличий. Привозила гостинцы, долго не засиживалась и уезжала обратно на такси. Таня, к тому времени уже что-то понимавшая, доставала к ее приходу лучшие чашечки, сворачивала и продевала в кольца салфетки, заводила классическую или ретро-музыку и вела осторожную беседу. Незаметно их разговоры вышли на похожие орбиты, и, восполняя мужнее невежество, Таня часами делилась культурными впечатлениями с понимающей Кирочкой. Ее походы к Тане, поначалу санкционированные Борей, принимали добровольный характер. Уже с другим настроением собиралась она к Тане и хотела поскорее ее увидеть. Постепенно с пространственных тем углублялись они в темы более интимные, что говорило о большем доверии и понимании. Сокрушалась Кира, что никак не заводятся у них с Борей дети, и Таня морщилась, поправляя наперсницу, что заводиться могут только вши.

Наблюдая в их дружбе свой начальственный интерес, Боря вызнавал у жены последние дела Тани, вплоть до сплетен, и таким образом шпионил за не всегда откровенным братом. Он был спокоен и знал, что Таня под присмотром Киры тоже никуда не денется и неприятных сюрпризов не преподнесет. Поэтому отсылал Пашу в заграничные командировки со спокойным сердцем и с радостью отпускал жену в дом брата. Именно там на Кирочкины узкие плечики выпали Танины роды.

Паша только день назад уехал за какую-то дальнюю границу налаживать бизнес, и Кира, понимая всю напряженность момента, перебралась с ночевками к Тане. Так хотел Боря, и вовсе не желала этого Таня. Неискушенные дамочки пропустили все начало ответственного события по незнанию и неопытности. Таня терпела, дышала, кряхтела, но тревогу не била, Кире же было все равно. Только когда терпеть сил не хватило, позвонила Таня врачу, и та немедля снарядила «скорую», в которой Таня торопливо разрешилась от бремени волосатой девочкой, при ближайшем рассмотрении похожей на обезьянку. «Все никак у людей», – злилась Таня, лежа на ледяной клеенке. Было холодно и неуютно, хотелось под одеяло и есть. Выпросила она у пробегавшей мимо санитарки сухарик и стакан холодного водянистого чая и вроде бы задремала.

Снилось ей поле, сплошь увитое кашкой, а рядом другое, заставленное гордыми подсолнухами, и между этими полями лежала пыльная тропа. Ехал по ней трактор с прицепом, в котором навалено было уже просушенное сено, побелевшее от солнца и особо пряное от медленного испарения. Тане все хотелось лечь на сено, она карабкалась вверх, но, обколовшись сухими травинками, оставалась сидеть, спустив ноги, на свободном деревянном краешке телеги. Кожа ее, загорелая и обветренная, покрыта была белесой пудрой пыли, на которой ясно виднелись уколы травы. Ей виделось, что у горизонта поля эти будто бы загибаются, подтверждая мнение о том, что Земля и впрямь круглая. Сменяя долину подсолнухов, вплывали во взгляд бахчи, угаданные лишь по вьющимся арбузным завиткам. Целиком убранные, лишь с редкими недоспелыми арбузами, размером с большое яблоко, поля стояли под копытами бесхозных телят. Там же, во сне, из подсознания доносился к ней вопрос, к чему это снится ей такое изобилие и тут же скудность. Ответом ей был детский плач, уже явственный, а не сонный.

Девочка, уже чистенькая, завернутая в пеленки, лежала рядом. Как котенок, раскрывала она розовый рот и издавала то ли плач, то ли крик, который в кафельной акустике комнаты казался чудовищно громким. На фоне его доносился другой крик, уже точно женский, и, вторя ему, звучал мужской. Тот мужской отвечал женскому: «Куда домой ты собралась?! Ты что, думаешь, тебе сейчас рассосется?! Ты роди, потом пойдешь!» Слова заглушались воем, стонами, и Таня снова проваливалась в сон.

Нечеловеческая усталость наваливалась на нее из темноты палаты, и все средоточие тяжести сходилось в маленьком кулечке ее девочки. Ее поднесли кормить, и через боль потекли из одеревеневший груди две тоненькие струйки прозрачного молока. Девочка слепо ловила молочко, не приспособившись еще сосать. Тане стало вдруг страшно, другая боль, поднимающаяся от лона, сковывала ноги, не давала шевельнуться и отдавалась в руках.

Принесли передачу, в письме к которой Кирочка путано изъясняла свою радость, радость родственников и родителей. О Паше не было ни слова. По всей Кириной манере, начинающейся от аккуратно сложенного в три сгиба листочка, нарядного конверта, каждого продукта, завернутого в отдельную бумажку, и никчемного воздушного шарика, передутого до того, что нарисованный на нем заяц превратился в расплывчатый гибрид, было ясно, что сон и родовая горячка прошли, что начинается новая жизнь, уже, к сожалению, взрослая.

10