Все мои лица

И там ещё платья красивые были, новые, с бирочками магазинными. Два. Одно белое, открытое, все наружу – плечи, руки. Второе чёрное, глухое, от высокого ворота, обтягивающего шею, до самого пола, юбка широкая и шуршит, когда ходишь. Неудобное. Это Олег мне купил. Ему нравится, приходит домой, возится с ужином, а мне говорит: «Сегодня белое», или «Сегодня чёрное». Ритуал такой. Я не спорю. Пусть.

Выскочила:

– Ой, я не оделась!

А Машка рукой махнула:

– Ерунда, никто не заметит.

Правда, никто не обратил внимания. Даже не на пижаму, на меня. Проходят мимо, даже не здороваются.

Была контрольная по алгебре. Сижу, ничего не понимаю. Читаю задачу, читаю, в голове пустота. Что-то пишу в тетради, путаюсь, зачёркиваю, чуть не плачу. Звонок. Математичка, а она нынче чего-то вырядилась в тёмно-красное платье, и перчатки кружевные на руках, идет по классу тетради собирает. А мимо моей парты прошла. Будто меня и нет. И тетрадь не взяла. Вот и хорошо.

Я вечером Олегу рассказываю, жалуюсь, что в школе меня не замечают. Он говорит:

– Ничего страшного, просто отвыкли от тебя.

Киваю:

–Наверно. Только Машка со мной, как раньше, разговаривает.

– Машка? – Олег хмурит брови, пытаясь уяснить, кто это. – Такая стриженая? В больницу к тебе приходила. Или с косичками, рыжая в веснушках?

– Да ну, – смеюсь.

Если б он Машку увидел, запомнил бы.

– Что ты, Олег. Машка – красавица. У неё голова, как гнездо, в мелких чёрных кучеряшках. Она смуглая такая. И глазища на пол-лица.

Ужин. Белая пилюлька. Ночь – страсть, восторг, сладкая гибель мира.

Утро. Белая пилюлька. Машка:

– Пойдем гулять?

Выходим в парк. Мокрые листья под ногами. Качели среди голых кленов.

– Маш, садись, покачаю.

Зацепилась за что-то, сломала ноготь. Блин!

– Почему у тебя такие длинные ногти? – Машка рассматривает мои пальцы.

Я тоже смотрю на них. Ногти длинные, отросли. Как они могли отрасти за три дня? Я ведь три дня здесь, в этом, как его, Сиротине. Или четыре? Пытаюсь собраться с мыслями. Три? Четыре? Сколько? Мои ногти считают, что не меньше месяца.

Сижу на полу возле кровати, за окном дождик. Он смывает остатки золотой осени, серой краской мажет опавшие листья. Заливает качели, стекает в лужицу под висящей на верёвках доской. Между стволами мокрой рыбьей чешуей серебрится забор из гофрированной жести.

– Маш?

Ее здесь нет. И не было никогда. И на улицу мне нельзя выходить. Я и не выхожу.

Олег. Ужин. Белая пилюлька. Прячу ее за щекой, не глотаю.

Выхожу в туалет. Куда её? В унитаз нельзя, всплывет. Вытаскиваю из косметички маленькую пудреницу, Машкин подарок. Вытряхиваю пудру под струю в раковину. Открываю пилюльку и высыпаю содержимое, белый порошок, в пудреницу. Придавить спонжиком, захлопнуть, засунуть в косметичку. А пустую шкурку? Проглотить.

Туда же, в пудреницу отправилась утренняя порция.

День длинный. Болит голова и ломит тело, шевелиться не хочется. Все ясно, мозг требует белую пилюлю, привык. Олег подсадил меня на какую-то хрень.

Зачем?

Чтобы я ему давала? Да я бы и так с дорогой душой. Я в него ещё в клинике втрескалась. Ему свистнуть – собачонкой бы за ним побежала, наплевав на всё. Он для меня, как бог, создатель. Он меня из уродливого булыжника выточил. И сам влюбился в своё творение. Я такой фильм видела, там ещё главная героиня всё пела: «It’s rain in Spain». Наверно, боялся, что я не буду с ним, струшу, закроюсь. А я буду. Только без этой белой хрени. Хочу сознательно. Я же люблю его.

***

Пить очень хочется. Вода прямо из-под крана, ничего вкуснее не помню. К вечеру я почти оклемалась. Наконец, рассмотрела комнату, где я живу уже месяц. До этого я словно плавала в мутной жиже. Какого цвета стены, спроси, не скажу. А они светлые, сероватые, зеленоватые, не знаю, как назвать цвет. Даже не цвет, оттенок. Шторы тяжелые, бордовые, свет, что льется в окно, тонет в них, пытается удержаться, но блики, скользнув по поверхности, тут же гаснут.

На второй день страшно хотелось лопать. Жевать. И глотать. Можно сразу глотать, не жуя. Большими кусками. Холодильник – колбаса, сыр. Отрезать потолще и на кусок хлеба. И чаю. Хотелось супа и котлет, как в столовке. Но этого я не умею. Кажется, я сметелила полхолодильника. Сидела на кухне и лопала. Хотела кофе сделать, но не поняла, как с кофеваркой бороться – кнопочки, кнопочки… Потыркала в них, машина поурчала, но в чашку ни капли не упало. Ну её. С электрочайником-то я управлюсь. Пошарила по ящикам, нашла упаковку пакетиков Липтона. Сойдет. Кухня у Олега крохотная, метра два длиной, раковина да панель электроплиты, навесные ящики. Все серое, отливает металлом. Стильно. Но мне не до рассматривания красоты, мне бы налопаться побыстрее.

Три дня я отгружала белый порошок в пудреницу, заглатывая пустые облатки. Сколько порций накопилось? Пять или шесть. Дно в пудренице уже не проглядывало. Порошок совсем не имел вкуса, я лизнула.

На четвертый день Олег все понял. Ну, что я не жру его пилюли.

– Ты не принимаешь лекарство. – резко и в лоб, не вопрос, утверждение.