Все мои ничтожные печали

Тетя Тина сидела в крошечном вестибюле у входа в реанимационное отделение. Она была в красном спортивном костюме и белых кроссовках – таких крошечных, словно детских. Она держала в руке карандаш и решала судоку. Увидев меня, отложила газету и поднялась мне навстречу. Мы обнялись. Тетя Тина сказала, что мама сейчас у Эльфриды, что Николас тоже был здесь, но его срочно вызвали на работу, что Эльфрида не спит и ее уже сняли с аппарата искусственного дыхания. Она сказала, что сходит за кофе. Тебе принести? Она спросила, все ли у меня в порядке. Я рассказала ей обо всем, что произошло на подземной парковке: как я наорала на ни в чем не повинную женщину – мол, она родила от чудовища, – и тетя Тина сказала, что это нестрашно, что меня можно понять и простить.

Я ответила, что именно это мне и хотелось услышать от той женщины.

Тетя Тина кивнула и сказала, что та женщина наверняка скажет мне что-то подобное, но, вероятно, нескоро, может быть, через несколько лет, и только мысленно, у себя в голове, так что я все равно не услышу, но однажды я буду идти по какой-нибудь улице и вдруг почувствую невероятную легкость, как будто смогу пройти тысячу миль и ни капельки не устать. Это будет мгновение, когда та женщина с парковки внезапно поймет, что мои злые слова никак не связаны с ней, с ее мужем и ее ребенком, а значит, ей не за что на меня обижаться.

Это и будет прощение, понимаешь? – сказала тетя.

Наверное. Значит, когда я почувствую легкость… на какой-нибудь улице…

Да, сказала она. Тебе с молоком, но без сахара, так?

Тетя Тина отправилась на поиски кофе, а я пошла в коридор и стала смотреть сквозь стеклянную стену на Эльфи и маму. Эльфи лежала с закрытыми глазами, мама что-то читала ей вслух. Я не разглядела, что это за книга. Мама была в новом свитере, с летящими гусями. Наверное, позаимствовала его у тети Тины. Эльфи была такой худенькой, что мне казалось, я вижу очертания ее сердца. Я вернулась в приемную, взяла тетину газету с судоку и попыталась его закончить. Я совершенно не понимала, что надо делать, и тихо ругнулась себе под нос: что за хрень? Видимо, недостаточно тихо, потому что сидевший рядом мужчина посмотрел на меня и возмущенно раздул ноздри. Я заснула прямо на стуле, а когда проснулась, мама и тетя уже ушли.

Я пошла к Эльфи. Она была в палате одна, лежала, уставившись в потолок. Я села рядышком и взяла ее за руку. Ее рука была очень сухой, и я сделала мысленную пометку, что в следующий раз надо бы принести ей увлажняющий крем. В палате пахло как-то странно, будто бы жженными волосами. Я наклонилась вперед, словно меня укачало в машине и я борюсь с тошнотой. Я не проронила ни слова. Эльфи сказала, что мы с ней прямо как та картина.

Ты можешь говорить!

Она сказала, что ее горло уже заживает. Спросила, знаю ли я картину «Больной ребенок» Эдварда Мунка. Нет, ответила я. Это и есть та картина? Эльфи сказала, что да. Мунк написал ее, наблюдая за умиравшей сестрой. Но ты же не умираешь, сказала я. Смотри, ты уже разговариваешь. Она спросила, почему мы должны были родиться людьми. Я опять наклонилась вперед, глядя в пол.

Не надо так делать, сказала она. Вид у тебя слишком убитый.

Бога ради, Эльфи. Какой, по-твоему, у меня должен быть вид?

Мне надо, чтобы ты была бодрой и полной сил, сказала она. Мне надо, чтобы ты…

Эльфи, ты что, издеваешься? Тебе надо, чтобы я была бодрой и полной сил? Боженьки. Ты сама себя слышишь?

Тише, сказала она. Извини. Давай не будем ни о чем говорить.

Эльфи, а ты никогда не задумывалась о том, что нужно мне? Тебе хоть раз приходило в голову, что это я в полной жопе и мне порой очень нужна твоя сестринская поддержка? Я что-то не помню, чтобы ты все бросала по два раза в месяц, садилась на самолет и мчалась ко мне, когда я чувствую себя дерьмово и хочу умереть. Ты никогда не задумывалась, что мне тоже может быть плохо, что вся моя жизнь идет кувырком, что у меня двое детей от двух разных мужей, два развода за спиной и две интрижки, мало того что ужасные, но и просто смехотворные, что я вечно сижу без гроша и пишу идиотскую книгу о кораблях, которую никто не хочет публиковать, и сплю с мужчинами, у которых… никотин сочится из всех пор, так что на простынях остаются следы, словно контуры мертвых тел…

Что? – сказала Эльфи.

Ты никогда не задумывалась, что я тоже потеряла отца, который покончил с собой, что мне тоже трудно справляться с потерей и что я тоже пытаюсь найти хоть какой-нибудь смысл в своей жалкой и глупой жизни, и мне тоже нередко приходят мысли, что все это – просто нелепый фарс, и самоубийство – единственный разумный выход, но я гоню от себя эти мысли, потому что выход, может быть, и разумный, но отдает каким-то тухлым тщеславием, разве нет? Как Вирджиния Вулф и все прочие знаменитости, кто покончил с собой. Они слишком умны, чтобы жить. Слишком тонко настроены на трагедию вселенского бытия, или что там, я не знаю… Типа надо красиво уйти и оставить след в мире, след обреченного гения…

Йоланди, сказала Эльфи. Я тебе говорила…