Все мои ничтожные печали

В нашей маленькой меннонитской общине не одобряли символов надежды и индивидуальных отличительных знаков. Однажды наш церковный пастор обвинил Эльфи в том, что она упивается страданиями, происходящими от ее собственных невоздержанных эмоций, на что Эльфи ответила, изобразив преувеличенно низкий поклон: Mea culpa[3], ваше преосвященство. В те годы она только и делала, что затевала общественные кампании. Как-то раз она обошла все дома в Ист-Виллидже и провела опрос мнений, просто чтобы узнать, сколько в городе наберется людей, которые согласятся переименовать Ист-Виллидж в Шангри-Ла. Она собрала больше ста подписей, убедив незадачливых горожан, что это название взято из Библии и означает «земля без гордости».

Ну… может быть, – сказала она. Наверное, достаточно и одного ВМНП. Так будет даже загадочнее. Более je ne sais quoi[4].

Э… Да, наверное.

Но тебе нравится?

Нравится, сказала я. И твой парень, Сэмюэл Кольридж, тоже был бы доволен.

Она изобразила что-то похожее на удар карате по воздуху и настороженно замерла, склонив голову набок, словно услышала где-то вдали грохот вражеской канонады.

Да, сказала она. Это как объективная скорбь, но другое.

Что другое? – не поняла я.

Йоли, сказала она. Все, что тождественно этой скорби, но является чем-то иным. Что здесь непонятного?

Да, точно. Я так и подумала.

Ее красные надписи «ВМНП» сохранились в Ист-Виллидже по сей день, хоть и заметно поблекли. Они выцветают гораздо быстрее, чем охряные рисунки аборигенов, послужившие для них источником вдохновения.

У Эльфриды свежая рана на лбу, прямо над левой бровью. На рану наложены швы. Семь стежков черной ниткой. Жесткие концы нитки торчат, словно крошечные антенны. Я спросила, где она умудрилась пораниться. Эльфи сказала, что упала в ванной и рассекла бровь. Кто знает, правда это или нет. Мы уже взрослые женщины. Мне чуть за сорок, ей под пятьдесят. Многое произошло, многое не сбылось. Эльфи просит в следующий раз принести ей ножницы, чтобы было чем открывать упаковки таблеток, которые ей выдают здесь, в больнице. Вот это точно неправда. Я доподлинно знаю, что она не будет принимать таблетки – разве что в таких количествах и комбинациях, чтобы от их совокупного действия у нее прихватило бы сердце, – так что ножницы ей не нужны. К тому же упаковку таблеток можно открыть и руками. Но свои руки она бережет.

Эльфрида – концертирующая пианистка. Когда мы были детьми, она иногда разрешала мне переворачивать для нее ноты, если играла какую-то быструю пьесу, которую еще не запомнила наизусть. Переворачивать ноты – тоже своего рода искусство. Надо следить за мелодией и переворачивать страницу, опережая игру музыканта буквально на долю секунды; переворачивать быстро, но по-змеиному плавно, чтобы ничего не замялось, не хрустнуло и не залипло. Ее собственные слова. Она заставляла меня практиковаться почти каждый день и слушала, склонившись ухом к нотной тетради. Все равно слышно, как шелестит, говорила она. Мне приходилось переворачивать страницы туда и обратно, пока она не убеждалась, что я не издаю ни малейшего звука. Но я не роптала. Мне нравилось, что я хоть в чем-то опережаю сестру. И я очень гордилась, что создаю для нее сглаженные переходы от одной страницы к другой. Если я пропускала нужный момент и переворачивала страницу слишком рано или слишком поздно, Эльфрида прекращала играть и выла в голос. На последнем такте! Только на самом последнем такте! Потом роняла руки и голову на клавиши и нажимала ногой на педаль удержания звука, чтобы зловещее эхо ее страданий разнеслось по всему дому.

Вскоре после поездки на озеро Верхнее и Эльфридиного рейда по городу с баллончиком красной краски – она все же оставила в мире свой след – к нам домой заявился архиерей (альфа-меннонит) с дружественным визитом, как он сам это назвал. Иногда он называл себя старшим ковбоем, а такие визиты – починкой заборов. Но если по правде, это было скорее вторжение. Операция по захвату. Он приехал в субботу в сопровождении свиты старейшин, причем каждый из этих старейшин прибыл на своей собственной машине (они всегда ездят именно так, по отдельности, потому что длинная вереница черных автомобилей смотрится гораздо внушительнее и страшнее, чем тринадцать или четырнадцать одинаково одетых мужчин, набившихся в две-три машины). Мы с папой наблюдали в окно, как они паркуются у нашего дома, выбираются из машин и неспешно идут к нам, выстроившись паровозиком, словно усталые пожилые танцоры. Мама мыла посуду на кухне. Она знала, что у нас будут гости, но решила проигнорировать их «визит» как досадное, но мелкое неудобство, которое не должно помешать ей заняться своими делами. (Это был тот же самый архиерей, который когда-то отчитывал маму за ее слишком пышный свадебный наряд. К чему эти суетные излишества? – вопрошал он.) Сестра была где-то в доме. Может, работала над своим образом Черной пантеры, или прокалывала себе новые дырки в ушах, или играла с демонами в гляделки.