Все мои уже там

«Учеба моя кончилась тем, что как-то раз в подпитии батюшка сел на трактор и приехал в школу. В это время учитель спал на скамейке сном невинности. Я был занят делом. Надобно знать, что в школе была географическая карта. Она висела на стене безо всякого употребления и давно соблазняла меня шириною и добротою бумаги. Я решился сделать из нее змей и, пользуясь сном учителя, принялся за работу. Батюшка вошел в то самое время, как я прилаживал мочальный хвост к Мысу Доброй Надежды…»

– Что это? – пробормотал Обезьяна.

А я продолжал читать:

«Увидя мои упражнения в географии, батюшка дернул меня за ухо, потом подбежал к учителю, разбудил его очень неосторожно и стал осыпать укоризнами. Учитель в смятении хотел было привстать и не мог: несчастный был мертво пьян. Тем и кончилось мое воспитание».

– Толик! Ты это где-то списал, – сказала Ласка.

– Да правда так было, – зарделся счастливый прапорщик.

А я повалился на пол, поднял над головою Толикову рукопись и закричал совершенно счастливый:

– Пушкин! Это Пушкин! Это «Капитанская дочка»! Анатолий! Вы гений! Я не знаю другого человека, которому пришло бы в голову списывать свою автобиографию у Пушкина!

– А что? – прапорщик пунцовел и улыбался. – Правда все так было!

– Да я верю, верю!

Далее на террасе произошло у нас нечто вроде братания. Счастливо смеясь, мы прыгали и обнимались. И Ласка даже поцеловала прапорщика. А Банько поминутно хлопал прапорщика по плечу и говорил, что с него бланманже по пушкинскому рецепту. И даже Обезьяна почесал голову и сказал прапорщику: «Да, брат ты мой, круто!»

И это был самый счастливый день из всего нашего заточения.

6

Из всей троицы наших милых тюремщиков только одна Ласка никогда не пересекала охраняемый периметр парка, так что я стал даже подумывать, грешным делом, не является ли и она тут пленницей, удерживаемой, впрочем, не силой, как Толик, не безысходностью, как я, а чем-нибудь другим, например, любовью. Банько, кроме того, что хозяйничал по дому и готовил нам изысканные яства, занимался еще и бесплатным своим магазином. Три или четыре раза в неделю он уезжал куда-то на грузовичке с надписью «Бесплатный магазин Холивар», привозил какие-то продукты, перепаковывал, увозил раздавать, возвращал остатки… Вероятно, неизвестные мне члены группы Холивар продолжали грабить супермаркеты, снабжая деликатесными продуктами нас и неведомых нам пенсионеров в неведомых населенных пунктах, которые Банько выбирал, ткнув наугад пальцем в карту Московской области. Всякий раз, возвращаясь из своих путешествий, Банько недоуменно разводил руками и говорил:

– Черт! Они не едят боттаргу! Картошку они разобрали, видишь ли, а боттаргу они, видишь ли, не едят!

Это значило, что на ужин у нас будут спагетти с боттаргой, прессованной икрой мелких средиземноморских рыб, каковую боттаргу, насколько я знаю, днем с огнем не сыскать в Москве.

Посмеиваясь, покуривая и покачиваясь на лавочке, притороченной цепями к потолку террасы, я говорил:

– Господи, где же вы раздобыли боттаргу? Разве что в «Глобус Гурме»?

– Именно, что в «Глобус Гурме» на Новом Арбате, – подтверждал Банько с гордостью.

– Но как?! – я предоставлял ему случай похвастаться. – Там же супермаркет в подвальном этаже. Там же наружу ведет только один эскалатор. Там же не убежишь.

В ответ Банько с удовольствием рассказывал, как при помощи альпинистского оборудования были экспроприированы продукты из, кажется, самого дорогого супермаркета Москвы.

Обезьяна уезжал нерегулярно, но зато на несколько дней. Для своих поездок он пользовался моим «Ягуаром», однажды только спросив у меня разрешения и больше уж к этому вопросу не возвращаясь. Он никогда не предупреждал нас о своих отъездах и никогда не говорил, скоро ли вернется. Его возвращения были шумными. Ласке он не привозил полезных гостинцев, зато привозил безумные: махровое полотенце с изображением грудастой блондинки топлесс, огромную плюшевую игрушку, про которую нельзя было понять заяц она или медведь, а если медведь или заяц, то почему с копытами…

Однажды по возвращении, выдержав бурю щенячьих Ласкиных ласк и рукавом утирая лицо, влажное от Ласкиных поцелуев, Обезьяна протянул мне мою любимую трубку «Аскорти», мой старый кисет полный табака, и мой костяной трубочный нож.