Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове

Где ждёт меня Вика Некрасов.

Но удивительное дело. Встречаясь в Париже со старинными московскими друзьями, сидя ли за столиком кафе, шляясь по Парижу, предаваясь ли чаепитию в гостях или ужиная в ресторанчиках, ни разу не услышал Некрасов вопроса: «Ну, как тебе здесь? Терпимо? Как с деньгами? Не бедствуешь?»

Вспоминали молодость, знакомых, беззаботные дни на крымских пляжах и балтийском взморье. Бесконечно говорили о московской жизни, о сценариях и переводчиках, о «Карлсоне, который живёт на крыше», кознях цензуры и обнадёживающих беседах в парткоме. Восхитительно рассказывались хохмы и анекдоты. Планировались поездки по Франции, перечислялись нужные встречи и составлялись реестры предстоящих покупок. Но никто из них не поинтересовался: как ты здесь живёшь, Вика?

Это поразительно, говорил В.П. Никто и никогда не спросил! Они даже боятся спрашивать об этом, подумать только! Что ты на это скажешь?

Я сочувственно тряс головой, вроде тоже терялся в догадках.

Не мог же я расстроить Виктора Платоновича, что друзья опасаются услышать: «Да знаешь, туговато с деньгами. Особо не развернёшься». И тогда неловко будет спокойно выжидать, пока их друг Вика, писатель в эмиграции, полезет в карман и заплатит за всех в ресторане или купит им билеты на поезд.

А может, всё Некрасов понимал, но не признавался, отгонял сомнения.

Вроде оправдываясь, говорил с гордостью, как приятно доставлять людям счастье. Как мало, дескать, для этого нужно. Приятно, конечно, посмеивался я, на дармовуху кто не будет счастлив! В.П. улыбался, но иронию мою не поддерживал…

Хотя ведь первое время он выискивал, чем бы и меня самого потешить в Париже.

Потащил нас смотреть, как по канату, натянутому между двумя башнями собора Парижской Богоматери, ходил канатоходец. Потом тот окончательно прославился, пройдя по канату же над Сеной, от театра Шайо на Трокадеро до Эйфелевой башни, и тоже на наших восхищённых глазах.

Тогда же, в первые годы, мы пару раз ходили вместе в Лувр и разок в музей Клюни.

Он восторгался ранним Пикассо. Но почти все по-настоящему замечательные картины этого художника оказались в частных коллекциях. Поэтому экспозиция в парижском музее тихо раздражала Некрасова – слишком много второстепенного, хотя и сотворённого неоспоримым гением. Пикассо военного периода Некрасову открыто не нравился. Художник не выдержал траурного влияния эпохи, считал В.П. И от этого периода упадка в парижских музеях осталась череда унылых портретов в профиль…

Обожавший авангард первой трети двадцатого века, Некрасов в парижских разговорах часто шокировал знатоков живописи, насмешливо и неуважительно отзываясь об ультрасовременных живописцах и ваятелях.

В начале восьмидесятых годов мы впервые попали на большую выставку дадаистов, основоположников всего современного искусства, как уверенно объявил мне Виктор Платонович.

– Да-а-а, Витька, усраться можно!

Теперь понятно, рассуждал под впечатлением увиденного Некрасов, почему так изгаляются нынешние творцы! Они, бедолаги неутомимые, мучаются думами и бессонницей – чтобы такое придумать, чего ещё не бывало. Чем удивить, как эпатировать? Только редкие из них познают известность… Остальные хиреют и исчезают в хлюпающей бездне, называемой современным искусством.

Всё, оказывается, уже было! Всё это уже придумали, испробовали, описали, обыграли и инсталлировали великие женевские, парижские и берлинские дадаисты в начале двадцатого века – основатели модернизма и абстракционизма, конструктивизма и поп-арта, экспрессионизма и сюрреализма. Не говоря уже об авангарде и по-прежнему непонятном для нас андеграунде…

Некрасов заходится в восторге от фантазии и таланта Дюшана и Арпа, Пикабиа и Шаршуна, искромётного насмешника Тристана Тцары, Эля Лисицкого, Мэна Рэя и Андре Бретона – не перечислишь всех… Выдумщики, хохмачи и снобы. Безумно талантливые, самоуверенные, самонадеянные, саркастические и нетерпимые. Невиданные дотоле фантазёры!

– Ты представляешь, Витька! – не мог успокоиться В.П. – Четырнадцатый год, мировая война, ура-патриоты, а тут какие-то хлюсты организуют нечто наглое и непонятное – «Дада».

В знак протеста, говорили!

Марсель Дюшан, задав вроде бы бестолковый вопрос – «Как создать произведение, которое не было бы искусством?», – ответил на него потрясающе просто. Он взял «обыкновенный предмет», фарфоровый писсуар, положил его на бок и переименовал в «Фонтэн». Представил на выставке, ошарашил публику своей наглостью и спокойненько вошел в историю! А через пару лет вновь потряс благочестивый мир искусства, пририсовав Моне Лизе щегольские усики и эспаньолку…

Даже сейчас, восторженно растолковывал Некрасов, нам удивительно и восхитительно видеть всё созданное дадаистами. И это после того, как видано-перевидано всяких фокусов-мокусов, ослиных хвостов, приклеенных к холсту голых тёток и размазанного говна, всякого мусора, чурочек, зёрнышек и мотузочков, да мало ли ещё чего…