Все народы едино суть

— Человек, получивший от богов дар путешествований, отмечен ими. Это не простой человек.

Афанасий этого не знал, но мнение брамина мгновенно стало известно всем близким к Нирмалу людям и сильно возвысило Никитина в их глазах.

На праздник в дом Нирмала пришли родные и знакомые из их касты.

В белом, чистом домике Нирмала, на выходящей во внутренний, с цветами, двор галерее собралось человек двадцать.

Никитин впервые был на индусском празднике и смотрел во все глаза.

По обычаю он сделал сыну Нирмала подарок. Поднесённая им серебряная цепочка с изумрудом заставила Каджоли, жену Нирмала, вспыхнуть от удовольствия.

Гости — мужчины и женщины, среди которых были и совсем юные девушки,— держались вместе. Разговаривали и смеялись тут не по-русски — тихо. Обращались друг к другу сдержанно, вежливо.

Никитин попросил Нирмала объяснить ему происходящее.

— Когда придут все приглашённые, тогда и начнётся церемония,— улыбнулся Нирмал.— А сейчас все заняты своим…

Наконец Нирмал пригласил гостей в дом. Там, когда гости расселись рядами на коврах, хозяин, поклонившись, попросил у них разрешения свершить обряд омовения.

Обряд длился долго. Каждый с благоговением погружал руки и ноги в подносимые ему тазики.

Потом перед каждым гостем поставили натал — тарелочку из листьев и наложили в неё шир бириндж — кушанье из риса с молоком, сахаром и другими приправами.

Гости стали хлопать в ладоши, улыбаться хозяйке. Смущающаяся, довольная Каджоли вынесла голенького младенца, поддерживая его под пухлый задик.

Мать и сын сели со всеми. Ребёнку дали кушанье. Оно ему понравилось.

Все улыбались довольно.

Ели индусы неторопливо, красиво поднося ко рту сложенные щепоткой пальцы с рисом. Ели правой рукой. Если кто хотел пить, то отирал пальцы и брал сосуд опять же правой рукою.

Рангу ещё раньше предупредил Никитина, что левой рукой пищу не берут, а взявший в левую руку сосуд с водою совершает грех, равный питью вина. Пить же вино высшим кастам непозволительно. Это значит утратить свою чистоту.

Никитину чинное индийское торжество, без хмеля, без неизбежного у хмельных людей разгула понравилось, хотя и показалось странным.

Но больше всего поразил его в доме Нирмала Бхавло. Он поймал тоскливый, страждущий взгляд купца, устремленный на двух нежно щебетавших девушек. Афанасию показалось даже, что купец вот-вот заплачет.

Но Бхавло тут же опустил глаза. Только губы у него несколько раз вздрогнули, как у маленького во сне. Почему его омрачило девичье веселье?

После трапезы, как всегда у индусов, снова совершили омовение.

На веранде женщины высокими голосами пели приятные песни, мужчины, слушая, жевали бетель. Нирмал принес шахматную доску. Он и Уджал застыли над вырезанными из сандала фигурками.

Этот ноябрьский вечер, полный запаха цветов, странные слова песни, хлопочущая Каджоли вызвали у Афанасия внезапный и сильный прилив грусти.

Захотелось своего счастья. Вот сидеть бы, как Нирмал, чувствовать любящий взгляд жены, гордиться крепышом сыном.

Этого он никогда не знал. Этого господь ему не дал. Почему? Разве он не искал любви, не хотел женской ласки, не готов был и свою душу отдать той, которую полюбит?

А вместо этого случались короткие встречи, торопливая, стыдливая близость… Вот Олёна, правда… Но что Олёна? Олёна теперь наверняка чужая жена. О ней надо забыть.

Придя в свой домик, Афанасий долго не спал. Слушал храп Хасана, шорох пальм, конский топот на улице: то совершала объезд ночная стража котвала — градоначальника.

Грусть всё не проходила. В туманных мечтах представлялась какая-то девушка, похожая и не похожая на Олёну, тоненькая, гибкая, как индуска, боязливо, робко подающая ему руку. Лица девушки не видел, но знал — ресницы у неё длинные, они дрожат и бросают на порозовевшие щёки трепещущие тени.

Уехал Бхавло, отправился куда-то на юг.

На бидарских перекрёстках били в барабаны, оповещали народ о победе благочестивых войск султана, о падении крепости Кельны, о бегстве Сапкара-раджи.

На Гаванки-чаук по-прежнему стучали молотки каменщиков: выбивали на облицовочных плитах медресе стихи Корана о милосердии и любви. Иной отощавший мастер умирал тут же, на площади, выронив из ослабевшей руки молоток. Его уносили на кладбище — унылый глиняный пустырь за городской стеной, где торчали покосившиеся каменные столбы, увенчанные каменными же чалмами, да бродили одичавшие злобные псы.

Нога скользила на кожуре апельсинов и манго, брошенной посреди улиц. От корок манго исходил запах скипидара. Белесые глаза курильщиков опиума шарили по мостовой, отыскивая потерянные миражи.

С севера летели птицы. Серебряное курлыканье журавлей падало на Бидар звонкой капелью.

Наступало самое благодатное время года: время ровного тепла, тихих ветерков, ясного синего неба.

Нирмал принес деньги. Нищие ткачи превратили пятнадцать никитинских динаров в сто. Он вернул долг Карне, купил новый халат, взял у Уджала краски. К коню уже несколько раз приценивались, давали хорошую цену, но Никитин твёрдо решил продать коня только за тысячу и не уступал ни динара.