Все наши тени (СИ)

— Сначала на меня косились, конечно. Я же прошлое свое не скрывал. Но и отец Сергий ко мне хорошо отнесся, храм доверил, а за ним и остальные. Кому что починить, деревенские вообще народ крепкий, но здесь ведь и стариков полно, я имею в виду — кому за девяносто. Приготовить себе еду могут, а вот свинью зарезать — это уже извини…

При этих словах я чуть не поперхнулся.

— Да ладно тебе, — отмахнулся Фома. — Это же деревня. Ага, первый раз страшно было. Хорошо, дед сам на ферме когда-то работал, руководил, без него бы не справился.

— И не жалко тебе свинью было? — с любопытством спросил я. — Она же живая.

— Жалко, конечно, — пожал плечами Фома. — Так людям есть тоже надо. Она вон деду на половину сытой зимы. А так… знаешь, человека бить легче.

И так сверкнули у него глаза, что я опешил. На меня смотрел уже не добродушный парень с внешностью типичного гопника, а настоящий гопник — злобный, жестокий, сознающий превосходство, власть и силу. Тогда, когда я застал его с иконами и обвинил в воровстве, в нем не было этого зла.

— Просто так никого не бил, — серьезно сказал Фома. — Первый раз избил дилера, когда узнал, что тот возле школы крутится. Поймал и избил. Сильно. Моя территория, — судя по всему, он хотел выматериться, но сдержался. — Не потому, что я сам толкал, ты что. Нет. Просто…

— Я понял, — я сглотнул. Фома, оказывается, был авторитетом. — Там дети. — Я вспомнил, что он сказал об умершем от наркотиков брате.

— Своих колотил. Тоже за дело. Кто у старушки сумку отожмет. Ты пойми, нельзя же скотиной быть. Ну пугани феечку, отожми у нее мобилу. Она не помрет, папик новую купит. Фраера какого грабани. Но старушку! Это какой конченой тварью надо быть, чтобы на старого человека?.. Она, может быть, воевала, у станка стояла, окопы рыла, а ты, мразь…

Фома сжал кулаки. Руки у него были большие и сильные, и бил он, наверное, тоже неслабо. И чувство справедливости у него тоже было — своеобразное.

— Ну, это все проходило так, без последствий… Тебя учат — а ты учись. А тогда, за что взяли… В общем, соседка у нас была. Обычная, каких много. Муж ее здорово лупил, скорую вызывали. Причем бил — ну так, ни за что. А если разобраться — за что вообще ее бить-то? Что младенца не кормит или там на улицу его выгнала, это я понимаю. А остальное? Ну… как-то он ее прямо на улице избивать начал. В кровь. А все собрались и стоят, смотрят. Дело семейное, да? Мужик бабу учит, а ты не лезь. А я вот полез.

Фома опять сжал кулаки. Мне показалось, что у него что-то личное, но я ошибся.

— Знаешь, если бы отец так мать мою бил, я бы и отца избил, честно. Он ее бил, ногами, представляешь, а она лежит, лицо и живот закрывает, и плачет. Беззвучно. Не кричит, ничего. Ну я и…

Он замолчал, а я представил себя на его месте. Вмешался бы? Позвонил бы в полицию? Да, возможно, но то я, а то Фома. С его-то репутацией его самого бы забрали.

— В общем, когда меня оттащили, я не в себе был. А заявление она сама на меня написала. Муж в больничке лежал. Вот она и справедливость…

Совсем стемнело. Фома вздохнул, поднялся, принес из дома небольшую лампу на батарейках, включил ее, и вокруг нас тотчас закружились ночные бабочки. Свет от лампы был яркий, ровный, умиротворяющий. Я сидел, наклонившись вперед, и тоже сжимал и разжимал кулаки. С Фомой я был категорически не согласен по поводу уличных грабежей, но все равно за него стало обидно.

— Брось, — улыбнулся он, будто прочитав мои мысли. — Я, когда отцу Сергию исповедовался, тоже обиду держал. А он мне сказал — не я тебе судья и не люди. Бог. Перед ним и ответ держать.

— Значит, когда веришь, жить проще?

Фома задумался и, чтобы чем-то себя занять, начал собирать со стола. Я хотел помочь, но он мотнул головой и ушел с посудой куда-то за дом.

— Не проще, — наконец сказал он, вернувшись. — Не проще, но легче. Сложно объяснить, наверное, ты не поймешь, да я и не объяснять мастер. Мне такая жизнь нравится. Сейчас, я имею в виду, простая, при храме. А что было до — так Богу угодно было. От тяжких грехов уберег.

— Несправедливо же, — заупирался я. — Ты заступился, а тебя в тюрьму.

— Под суд, — поправил Фома. — Не заступился я, озверел просто. Она ведь даже ответить не может. Если ты такой крутой, чего с равным не свяжешься? Со мной, например? А со мной он сам на земле курвился. Мразота. И ни одна падла за него не вступилась, прикинь? Вот так-то.

— Все равно несправедливо, — продолжал я упрямиться. — Ты бы хоть следователю сказал.

— Да говорил я, — усмехнулся Фома. — А толку. А справедливость… Знаешь, она там. — Он указал наверх. — Будет. Обязательно.

И прозвучало это так убедительно, что я понял, что он имел в виду, когда говорил, что жить с верой не проще, но легче.

— Для всех будет, — уверенно добавил Фома. — Даже для… погоди, покажу кое-что.

Мне бы стоило насторожиться, потому что Иван начинал точно так же, а вылилось все в мой побег. Но я, как и утром, был сыт, бдительность снова уснула, а опыт, сын ошибок трудных, был вообще не про меня. Фома ушел в дом, и я видел, как он зажег в комнате свет и копается в каком-то ящике.