Все наши тени (СИ)

— В этих письмах — целая история. Их немного, но знаешь, если их прочитать… Тут и письма Красовской есть. — Фома опять занялся перелистыванием бумаг. — А, вот. Послушай. «Руки мои в крови невинных, и нет такой силы, что помогла бы мне замолить грехи. Нет такой силы, что заставила бы меня рассказать об этом, и никто не поверит мне, и некого мне винить, потому что все, я делала, слишком ужасно, пусть и была у меня благая цель...» Наверное, это она про свою службу у немцев. «Скоро за мной придут, сколько и где бы я ни пряталась, и я не скажу ни слова в свое оправдание, потому что моя вина. Я готова принять наказание, я не смогла никого спасти...» И еще: «Нет никого, кто вступился бы за меня, и нет никого, кто сказал бы правду, поэтому я буду молчать, пусть меня давит только лишь презрение, но не вина. Я вынесу ненависть, я не вынесу лжи». Представляешь?

— Угу, — пробормотал я, но представлял я на самом деле не очень. — О чем это она? Какая ненависть, какая ложь?

— Тут много такого, — пожал плечами Фома. — Почти в каждом письме, а ее писем тут четыре. И нигде она прямо не говорит ничего. Может, она писала это человеку, которому не нужно было ничего объяснять. Который знал, о чем она. Но я уверен, что она помогала нашим, ну а там уж как вышло.

— А кого она не смогла спасти?

— Я не знаю. Не сказано. Может, и тетку.

— Про тетку она тоже писала? — уточнил я. — Покажи?

— Про тетку мне дед рассказал, у которого я свинью резал, — отмахнулся Фома. — Я так, порасспрашивал местных, кто мог что-то помнить. Фрицы деревню сожгли незадолго до этого, так что память осталась. Недобрая. Может, спасти — кого-то, кто был в курсе, что она наша? Единственного, кто знал? Партизана, наверное. Хотя нет, тут сказано — «никого», значит, многих?

Красовская в своих письмах была красноречива, но очень мутна, и уж никак из услышанных мной отрывков нельзя было сделать вывод, что она помогала партизанам. Но все-таки оставался шанс, и безразличие Фомы мне не нравилось. Какая-то была в нем покорность, неприятная, и на правах человека, который сам мог найти эти письма, я взъелся.

— Думаешь, ей такой справедливости будет достаточно? Той, наверху? Ты хоть знаешь, что о ней говорят?

Фома опять пожал плечами.

— Она пишет о грехе, но вряд ли она была верующей. Если да, то, конечно, ей было намного проще. Мне кажется, она хотела, чтобы все поскорее закончилось.

А меня вдруг как током ударило.

— А нигде в этих письмах нет про смерть коменданта? — Фома удивленно посмотрел на меня, а я продолжал, запинаясь, взахлеб: — Здесь внезапно умер немецкий комендант. Считали, что его прокляли, как и саму Ермолину. Тетка ее, Красовская, которую повесили, и прокляла перед смертью. А еще: кому она писала? Кому-то из бывших фашистских прихвостней? А если не коменданта, то кого она не спасла? А если она не кому-то из полицаев писала?..

Фома слушал меня, хмурился, потом шмыгнул носом и по-пацански утерся тыльной стороной ладони.

— Не знаю. «Заюшка» во всех ее письмах. Кто это — без понятия, хотя я их выучил, считай, наизусть со скуки. А насчет коменданта вообще ничего не видел. Завтра придешь, почитаешь все, а то сейчас темно, но я тебе зуб даю — ничего ты отсюда не выжмешь. Но хочешь верь, хочешь нет, а в том, что она была с партизанами, я уверен.

— Это же можно выяснить! Поехать в архивы, поговорить. Я понимаю, надежды мало, но вдруг ты прав? Ее все считали немецкой подстилкой, а если это не так? Ты же сам сказал — справедливость… И про эти письма никто ничего не знал!

— Она так решила, — мрачно сказал Фома. — Она так решила — принять наказание.

— Она решила, — передразнил я. — Может, у нее просто выбора не было. Как у тебя, например, сам же сказал, что следователь бы тебя не послушал. А отцу Сергию ты говорил?

Меня понесло, а Фома только помотал головой.

— Так скажи! Может, он сможет чем-то помочь. — Мне стало совестно за Фому, особенно когда я припомнил, за что он получил свой срок. — Получается, что за соседку свою ты вступился, а за человека, которого нет в живых, не стал, просто письма читаешь. А если она герой? Ее считают последней дрянью. — Я на секунду вообразил, каково ей было жить: сначала — служа оккупантам, в постоянном страхе, боясь выдать себя, боясь не помочь своим. Потом — зная, что она должна понести наказание за эти несколько лет в настоящем аду. Потом — в родных местах, где каждый, наверное, был готов плюнуть ей вслед. — Я знаю, что она вернулась уже незадолго до смерти. Но вернулась. Не могла раньше, зная, что слишком много еще живо людей, которые ей припомнят немецкую форму…

А потом меня вдруг снова шарахнуло током. Ермолина вернулась с деньгами. Откуда они у нее взялись? Неужели икона была? И куда она делась? Оказалась каким-то путем у Ермолиной, а потом? Я понял, что срочно должен поговорить с бабой Лизой. Возможно, она что-то знала и рассказала мне далеко не все, только то, что тогда сочла нужным?

Но сначала я должен был еще кое-что спросить.

— А где ты достал эти письма?