Все наши вчера

Но ничего не произошло. Джеймс был без сознания, но все еще дышал. То ли истончившаяся связь Джеймса с жизнью ослабила доктора, то ли он просто сдался, но он просто сидел в оцепенении и смотрел куда-то в пространство. Это не продлится долго, но у меня будут последние несколько мгновений. Я осторожно положила голову Джеймса на пол и поцеловала его в лоб.

Потом я поползла обратно к Марине; она так и сидела, привязанная к креслу, всхлипывала и дрожала, и не открывала глаз. Я взглянула на нее, и на меня снизошло умиротворение.

– Джеймс! – позвала она. – Эм! Хоть кто-нибудь!

Я убрала ей волосы с лица и спокойно принялась трудиться над узлами.

– Тсс, – сказала я. – Все уже в порядке. Слушай внимательно.

Я рассказала ей, что она прекрасна и безупречна и с ней все будет хорошо. Я рассказала, что ей вовсе не нужно стараться изменить себя, чтобы соответствовать пустоголовым девчонкам или чтобы стать важной для кого-нибудь. Я рассказала ей все, что мечтала бы тогда знать. Я сказала, что люблю ее, и, сказав это, поняла, что и себя люблю тоже.

Лежащий на полу Джеймс испустил последний вздох.

А за ним и я.

Тридцать девять

МАРИНА

Я проснулась резко, словно от толчка, и села. Я не помнила, как засыпала, но сон был полон беготни, криков и страха. Я с облегчением опустилась обратно на подушки и растянулась на мягкой постели.

Внизу кто-то позвонил в дверь, и я посмотрела на часы. Еще же даже девяти часов нет! Джеймс хотел прийти на завтрак, и он всегда был ранней пташкой, но это уже чересчур!

– Я открою! – крикнула я Лус.

Я встала и пошатнулась – кровь слишком резко прилила к голове. Я почему-то была вялая и заторможенная, и какие-то обрывки сна продолжали всплывать в сознании. Я пыталась их ухватить, но они ускользали. И вообще, теперь, когда я задумалась об этом, последние дня два почему-то расплывались в памяти. Я вспомнила Джеймса в смокинге, прекрасную речь Ната на благотворительном вечере и дурацкого Финна Эбботта, повсюду таскавшегося за нами. Вспомнила, как Джеймс спрашивал меня насчет завтрака, и пообещала себе, что я расскажу ему о своих чувствах еще до того, как закончатся оладьи, но все остальное безнадежно смешалось.

– Джеймс, я люблю тебя, – прошептала я в качестве тренировки. Боже, ну и по-дурацки же это прозвучало!

Я сбежала вниз по лестнице и распахнула входную дверь. Я хотела прямо с порога пошутить насчет привычки Джеймса приходить заблаговременно – и осеклась.

– Конгрессмен! – сказала я. – Здрасьте.

Нат был очень похож на Джеймса: те же красивые, четкие черты, почтительный наклон головы. Он медленно поднял взгляд; уголки его губ были опущены, а глаза покраснели и припухли.

И почему-то я все поняла без слов.

Сорок

МАРИНА

Я не понимаю. Этого не может быть. У того Джеймса, которого я знаю, были планы. Он был счастлив. Он улыбнулся мне и договорился позавтракать вместе со мной – а несколько часов спустя уехал в старый родительский коттедж в Чесапике и покончил с собой. В этом не было никакого смысла.

Похоже, никогда нельзя на самом деле знать, что у другого человека творится внутри.

Но пока я сидела и плакала в тот первый вечер, когда Нат сообщил мне о случившемся, крохотные фрагменты моментов, когда с Джеймсом что-то было малость не так: внезапные вспышки раздражения, то, как напряженно он смотрел, когда твердил, что мир необходимо изменить, когда казалось, что малейшее давление способно его сломать, – все это начало складываться воедино и выстраивать совсем другой образ человека, которого я, как мне думалось, так хорошо знала. Куда более хрупкого и надломленного, чем я понимала. Нат думает, что Джеймс так и не оправился после смерти их родителей. Он много лет лечился у психотерапевта, начиная с того самого срыва, случившегося с ним в день похорон. Я ничего не знала об этом. Джеймс никогда мне об этом не говорил.

На похоронах я стояла между Натом и Финном Эбботтом. Последние два дня я не вставала с постели, потому что плакала навзрыд, и на сегодня слез уже не хватило. Внутри было пусто, как будто я умерла вместе с Джеймсом. Я прислонилась к Финну, не вполне уверенная, что смогу стоять сама, и свирепо смотрела на солнце – как оно посмело светить в такой день? Все должно было бы быть, как в кино: сумрак, моросящий дождь и бескрайняя толпа с черными зонтами. Но у могилы собралось совсем немного людей, только те, кто действительно знал и любил Джеймса. Мы стояли за церковью.

Когда слово взял министр, мои мысли улетели куда-то в сторону от кладбища, от гроба и венков и ямы в земле. Я думала про стопку блокнотов из комнаты Джеймса: Нат отдал их мне, ибо мысль о том, что все труды Джеймса, столь важные для него, сгинут в контейнере для хранения, была для него нестерпима. Горючие слезы – кажется, что-то все-таки у меня еще осталось – пробились сквозь сковавшее меня оцепенение при воспоминании о том, как Джеймс впервые рассказал мне о своей работе. Воспоминания встали передо мной, как живые.