Все отношения

До самого основания была разрушена моя жизнь, до самой ее подоплеки! Охапки накопленных минут, дела, которым нельзя было переступать через порог! Ничего от всего этого не оставалось! Зачем было спрашивать себя, можно или нельзя вернуться домой, если самого дома больше не было? Мой постоянный, ежеминутный отказ слушать голоса, доносившиеся из прошлого, жизнь, каждое мгновение которой требовало волевого напряжения, духовное усилие, позволявшее мне сохранять равновесие нужное для счастья и радости, - все шло насмарку. Почему-то (почему?) я не мог больше закрывать глаза, я дрогнул и последовало крушение.

Я сказал ceбе тогда, что из-за первоначальной ошибки, - т. е. опрометчиво данного у постели умирающего обещания, - моя жизнь пошла по пути, который не был ее настоящим путем. Я сделал ставку и проиграл. В течение долгих лет я подчинял себя самого себе самому так беспощадно, что было ото почти искуплением. Но с мгновения покупки журнала я перестал идти против течения и принял то, что мне было действительно предназначено...

- Если когда-нибудь, - сказал я себе, - Аллот захочет заняться моим сюжетом, то ничего прибавлять ему не придется. Довольно будет изложить все так, как было на самом деле.

Несколько позже я решил выйти чтобы сделать необходимые покупки: чемодан, белье, туалетные принадлежности, рабочее платье. В портовом ресторанчике, где я позавтракал, мне порекомендовали скромную гостиницу. Отведенная мне в ней комната, с выцветшими обоями, накрытой пестрым ситцем кроватью, небольшим умывальником, не слишком устойчивым столиком, с облезлым половичком и шкафом из желтой фанеры, ровно ничем к себе не привлекала. Я оставил чемодан, сходил в палаццо чтобы заявить об отбытии, и, вернувшись, {127} поспешил переодеться. Бархатные штаны, здоровенные башмаки на гвоздях, каскетка... Посмотревшись в зеркало я подосадовал на то, что все было таким новым. Но что было делать? Решиться на покупку подержанного платья я в себе сил не нашел. Что до лица, то чтобы насколько возможно его изменить, я решил больше не бриться.

Я отправился тогда в порт, расспросил как пройти на мол, обошел бассейны, огороженные заборами склады угля, груды ржавого железа, кладбища устаревших паровых машин и котлов, бочек и бревен, и побрел но молу, в самом почти конце которого велись работы. По левую сторону колыхалось серое море, справа была песчаная отмель. Паровой ворот, шипя и выпуская клубы пара, тащил через эту отмель, при помощи толстого металлического троса, какую-то бесформенную массу. Присмотревшись я отличил в ней кусок киля. Дальше виднелся разобранный корабль и я подумал, что это наверно проданный на слом больше непригодный миноносец. До безнадежности у всего этого был грустный вид! Но шел дождь, чему я обрадовался: новизна моего наряда делалась не такой вызывающей. Внезапно я услыхал резкий свисток и, обернувшись, увидал как по узкоколейной дороге, проходившей по молу, по шпалам которой я шагал, прямо на меня бежит поезд. Я только успел прижаться к уступу. Машинист, с разъяренным лицом, погрозил мне кулаком. Когда я дошел до места работ, каменщики стояли под брезентовым навесом: из-за все усиливавшегося дождя работы приостановились, и только паровой ворот продолжал пыхтеть и протянутый от него к килю трос, вздрагивать.

Найти в этом унылом пейзаже свое место, приходить сюда утром, возвращаться в гостиницу усталым, продрогшим, голодным, ложиться спать, стараясь ни о чем не думать, и так как можно дольше, и так навсегда, чтобы как раз все обратно было зачарованному городу на берегу синего моря, обратно моему медовому месяцу - разве не это мне теперь стало нужно?

Я понимал, конечно, что починка мола была поручена специальному предприятию и что найм рабочих производится в конторе. Сам бывший фабрикант, я знал распорядки. Теперь я хотел лишь навести справку, завязать знакомство с надсмотрщиком, узнать нет ли спроса на труд где-нибудь в другом месте, если тут рассчитывать не на что.

Попросив разрешения укрыться от дождя, я присоединился к жавшимся под брезентом рабочим. Из стоявшего почти рядом паровозика машинист, с подчеркнутой зычностью, выразил мне порицание.

- Еще немного, - крикнул он, - и ты был бы обращен в говядину. Тебе-то это безразлично! Но мне - нет! Хорош я был бы с твоим трупиком на шее? А? Что скажешь? Только подумать, что из-за такого балды...

Обратились тогда в мою сторону более, впрочем, любопытные чем враждебные взгляды. Все эти краснолицые, мокрые, огромные молодцы казались добродушными. Машинист рассказал как все было.

{128} Я попробовал оправдать мою неосторожность неопытностью, и тотчас же установилось взаимное расположение.