Все оттенки боли

Он так развеселился, что еще несколько минут хлопал себя по коленкам и в ладоши. А потом вдруг резко угомонился и холодным взглядом уставился на Светку.

— Какая очаровательная дуреха…

— Да мне плевать. — сказала Светка и тоже закурила.

— А за сиську твою можно подержаться, если тебе плевать? — спросил папа Виктор.

— Держитесь, если хотите, — абсолютно равнодушно ответила Светка.

Папашка пощупал Светкину грудь:

— Ничего, справный бабец… Ну. вы еще. девчонки, заходите, посидим, поболтаем о политике… В шахматы вы, конечно, не играете?

Мы поднялись.

— Ну, конечно, куда вам в шахматы играть, безмозглым… А ты, — обратился он ко мне, — если станешь известной, не забудь меня в Рио-де-Жанейро свозить. Ставки сделаны, господа присяжные заседатели! Ставки сделаны…

Глава 6 Глубокие чувства интернационализма

Когда я вернулась домой, мама уже была обижена.

— Зачем ты к Горынычу ходила? — тоном субъективного следователя спросила она.

Пока мыла руки, собралась с мыслями, что наврать.

— Просто шла мимо, решила зайти…

— Когда ты виновата, у тебя всегда фраза начинается с «просто». Виктор сказал, что ты проститутку какую-то привела.

— Это Светка была, а не проститутка! — возмутилась я закулисным интригам. Кто бы говорил! Спаивал, щупал, а потом нажаловался и обосрал…

— А тебе в голову не пришло, что мне будет неприятно? Зачем ты притащила к нему молодую и симпатичную подругу? У него всегда отбоя от женщин не было, для него она очередная кисуля, не более!

Я удивленно посмотрела на любимую мамочку и села за стол:

— Ты это серьезно? Ты действительно считаешь, что ЭТОТ может быть кому-то интересен? Тем более моей Светке? Ты ошибаешься!

Мама холодно на меня посмотрела (точь-в-точь как папа Виктор) и сказала:

— Ой, девочка, ты недооцениваешь коварства этого человека! Он — Змей Горыныч! Но безумно притягательный и умный. Поэтому ты такой талантливой и яркой родилась, что я любила и люблю этого мужчину.

— Хорошо. Я скажу тебе правду. Мы хотели попросить денег на репетитора. Вот и весь наш коварный замысел.

Мама хохотнула и шлепнула мне в тарелку гречневую кашу, которую называла «размазней».

— А шпроты? — вывернулась я к столику возле холодильника.

— Шпроты на Новый год оставила. Нечего сразу все съедать, вчера только заказ получила… Он вас хотя бы покормил?

— Нет. У него продуктов нет.

Про «бабу-сволочь», которая накануне съела все его запасы, я не стала говорить. Зачем, если мать так болезненно относится к присутствию других женщин…

— У него не только продуктов, у него и денег нет. Зря ходили. Дуры.

Меня достало, что весь день нас называли дурами — сначала ЭТОТ, потом родная мама. Зря только гречневую кашу ем. мама говорит, в ней железо и она в мозги идет.

— А на водку есть, да? — обиделась я в принципе.

— Конечно. — как урок объяснила мама. — и на водку, и на преферанс есть. А на тебя никогда не было, поэтому я и вырастила тебя одна и никогда ни копейки у него не просила.

— Но ведь как-то он живет? На что он себе продукты покупает?

— А я ему даю.

Тут я вообще перестала что-либо понимать. У мамы едва хватало средств оплачивать мою музыкальную школу, провиант и одежду. Хорошо, бабушка всегда помогала и добавляла свою пенсию. Но все равно бесконечные ломбарды, займы и другие экономические ловушки для честного советского служащего.

— Ты ему деньги даешь?

— Когда просит — даю. А что делать? Он же не работает, откуда ему взять?

— А почему он не работает? — продолжала удивляться я.

— Не хочет. Говорит, что не желает работать на советскую власть… Отрезать докторской колбасы?

Я жевала любимую докторскую колбасу и думала о том. что, наверное, мама все делает правильно. Раз человек не работает — ему нужно помогать. И раз он мой родственник, значит, его нельзя бросать на произвол судьбы.

Тем же вечером в центре Москвы, в самом любимом доме советской номенклатуры, по адресу: улица Алексея Толстого, дом восемнадцать, мирно ужинала семья Григорьевых.

Таня сидела перед фарфоровой тарелкой, услужливо наполненной домработницей, и неаппетитно ковыряла в ней вилкой.

Напротив нее сидели папа и мама. Отец любовно ухаживал за супругой, подливал белое вино, собственноручно подкладывал сочные кусочки форели, лукаво улыбался.

Жена кокетливо смотрела на супруга и ответно шептала ему что-то на ухо.

«Воркуют. — недоброжелательно думала Таня, наблюдая за родителями. — Меня замуж выпихнули, наплевать им, что я каждый день чувствую. Зато гордятся, что выдали за «своего». Не дали мне подышать свободой. Безразличны к моим чувствам, и что жизнь мою разбили, им тоже начихать. Сидят, милуются, а мне выть хочется с тоски…»

— Что, дорогая, головушка болит? Может, таблеточку подать?

Таню бесило каждое слово мужа: «головушка»… Нельзя сказать голова? А что за плебейское «подать»? Подают прислуга, швейцары, а близкие люди дают. И по-другому никак! Лакей… И душа лакейская…