Все оттенки падали

– И тебе привет, Та-кто-пафосно-говорит, – вежливо отозвался Рух.

– Твой спутник под стать тебе. – Зарни перевела взгляд на скромно отмалчивающегося Василия.

– Это дочка моя, Василиса. – Бучила пихнул черта в бок. – Не будь букой, поздоровайся с дядей и тетей.

– Наше вам, – дыхнула перегаром из недр драного тулупа блудная дочь.

– Посидим? – пригласил Гришка.

– Не, спасибо, шумно тут, – поморщился Рух.

– У Ерофея есть нумера наверху, – не сдался Григорий.

– Тем более нет. В этих нумерах такое творится, а я с дитем, заразу срамную боюсь подцепить.

– Зря ты, Заступа, – обиделся Гришка. – Я ж по-человечьи хотел…

– Вот на этом и погорел, – парировал Рух. – Я такая сволочь, если со мной по-человечьи пытаются, начинаю всякую гадость подозревать. Не, спасибочки, сыт. Бутылка моя?

– Ерофей велел передать. – Гришка нехотя отдал бутыль.

– Ну счастливо. Василиса, за мной. – Рух повернулся к дверям.

– Там темно и холодно, – тихо сказала Зарни. – А в темноте и холоде прячется всякое…

– Я сам – всякое, – осклабился Рух. – И никого хуже меня тут прятаться не могет.

– Кто знает, – в голосе Зарни послышалась печаль. – Великий паук Черынь сплел паутину судьбы, и многие сегодня в нее попадут.

– Пристали как банный лист к заднице, – фыркнул, оказавшись на улице, Рух. – Ну что за народ?

– Баба у него странная, – поделился наблюдением Вася. – Пахнет чем-то…

– Бабой?

– Кровью.

– С бабами такое бывает, – похвастался знаниями женского устройства Рух.

– А еще силой. – Черт пошамкал губами, подбирая слова. – Тоска ее жрет и ненависть пополам.

– Все мы не херувимчики. – Руху, в принципе, было плевать. Сам он ничего не почувствовал. Людей много, чем от кого воняет – хер разберешь. Он сгрыз с бутылки сургуч, сделал добрый глоток и сунул посудину черту. – Пей давай, за все самое лучшее и хорошо пахнущих баб!

Василий послушно забулькал, откашлялся и сказал:

– А имя слышал? Красивое.

– Жалеешь, что себе такое не взял? Представь, черт Зарни! Неплохо звучит.

– Нерусское имя-то.

– А тебе какая печаль?

– Особенно никакой, – признался Василий. – Теперь мы куда?

– Навстречу приключениям! – Рух бодро зашагал со двора. – Держись меня и не пропадешь. Я те обещаю, если живы останемся, будет чем попов на исповеди пугать.

Празднично одетые люди шумными ручейками стекались к сельскому сходу, тащили охапки соломы, мешки сухого навоза и полные карманы зерна. Совсем скоро, как зимняя ночь окончательно напитается тьмой и звезды померкнут, чуя морозный рассвет, на площади вспыхнет огромный костер, приманивая блудные мороки. Греть покойников – древний обычай, отголосок языческого чествования обновленного солнца, когда истончается граница между миром мертвых и миром живых и души предков на короткое время возвращаются к родным очагам. Ради них и зажигают дымное пламя, бросают на угли ладан, зерна и хлеб, и люди затихают, взявшись за руки вокруг пылающего огня. Греют покойников, чтобы те остались сыты и довольны и не вздумали тревожить живых. А незамужние девки с парнями, бросив рождественские забавы, в полном молчании идут на перекрестки дорог, где хоронят самоубийц, к местам былых сеч, где трава растет на костях, к древним дубам, где в старину приносили жертвы темным богам, и там разводят костры, греют пропитанную кровью землю, чтобы покойникам было удобней лежать. Чтобы покойники не поднялись. И россыпи поминальных огней мигают этой ночью по всей православной Руси…

– На костер поглядим? – загорелся Василий.

– Да ну, скукота, – отмахнулся Бучила, продираясь сквозь веселящуюся толпу. – Че, огня не видал? Вот скажи, Василий, мы с тобой кто?

– Ну нечисть, – отозвался черт, немного подумав.

– Молодец, Вася! Рога, что ли, тебя таким башковитым делают? А нечисть чем должна заниматься в рождественскую ночь? Правильно, вредить и озоровать! Значит, и мы должны, ничего не попишешь.

– Давай церкву запалим? – взвизгнув от радости, предложил Василий.

– А ты хорош. – Бучила посмотрел на него уважительно. – Значит, романтик в душе? Но давай-ка пыл поубавь. Где это видано, чтобы Заступа церкви сжигал? Заманчиво, да народишко дикий, могут и не понять. Но зришь в корень, я тут давно одну идейку с церковью вынашиваю.

Рух рыбкой вынырнул из многолюдства и увлек черта в заметенный снегом проулок. Через две улицы замер и воровато огляделся. Никого не было. Издали доносились голоса, смех и громкое пение, за забором захлебывался лаем и царапал жерди не на шутку разъярившийся пес.

– Видишь, в ограде дыра? – шепнул Бучила. – Ну-ка сунь туда руку.

Вася дернулся исполнять, но в последний момент передумал, боязливо спрятал лапки за спину и пробурчал:

– Ага, ищи дурака, там собака.

– Учишься на ошибках? Ну молодец! – Рух таинственно подмигнул. – А теперь тихонько за мной и ни звука, иначе обоим конец.

– Ты чего затеял? – с придыханием спросил черт.

– Самое ужасное и кошмарное злодеяние что ни на есть, – таинственно отозвался Бучила. – После такого нам Царствия Небесного как своих ушей не видать.

– Я свои вижу. – Василий загнул острое мохнатое ухо и потешно скосил правый глаз. – Вот оно, ушко-то.