Все проплывающие

– Есть. Поэтому и не видать ее на рентгеноснимках. На пленке только смертное запечатлевается, а душа бессмертна. Из-за этого она так и неудобна людям. Как твой ежик. Что-то ведь не позволяет людям в скотов превращаться. Не страх же – это было бы вовсе глупо. Ежик и мешает. Его на самом деле нет, а – мешает. Я тебе больше скажу: пока человек бессмертен, он и жив. – Она погасила папироску в чашке с холодным чаем. – Не бойся меня, девочка. Просто к старости все обезьяны сходят с ума. Мне уже не нужно ничего знать, потому что я все помню. Это и называется старостью.

Зимой Михасик сильно заболел. Родившийся и выросший на юге, он свалился в страшной горячке из-за сырых морозов, неважного питания и плохой одежды. Вдобавок нужны были лекарства, много лекарств.

Машенька сняла все деньги со сберегательной книжки, но этого оказалось мало. Тогда она отнесла в скупку «берложьи» ложки.

– Пять золотых, – определил скупщик, – но шестая-то – алюминиевая, миленькая. Красиво, конечно, изукрашена, но – алюминиевая.

Машенька вдруг обрадовалась:

– Вот и хорошо, что алюминиевая! А я-то, дура, думала, что серебряная!

И схватив деньги, весело помчалась домой, где ее ждал мертвый Михасик, тело которого успело затвердеть, как глина на морозе.

С кладбища Машенька возвращалась об руку со Смушкой.

– Ты б только глупостей не наделала, – проворчала старуха. – А то у вас в семье чуть что – и в омут…

– Я ж кошка, – смирно ответила Машенька. – А у кошки девять смертей. Я только две прожила, докрымскую и послекрымскую. Теперь надо третью начинать.

Смушка недоверчиво посмотрела на нее, но промолчала.

Вернувшись домой, Машенька повесила на стенку рядом с автографом Достоевского рентгеноснимок своего сердца в рамочке, а ложечку спрятала в коробку, где хранился билет до станции Симферополь. Легла спать. Слезы уже были все выплаканы, одинокой она себя почему-то не чувствовала. Она долго лежала без сна, глядя в потолок, думая о Михасике, наконец с улыбкой закрыла глаза: с закрытыми глазами люди красивее. И сердце не так сильно болит. В раю боли нет. Впереди еще столько жизней и столько смертей. Карылгачлар дуасый. Вечный ежик, согревшись, уснул. Спи, Машенька, – бессмертная, пока живая…

На ночь она привязывала себя за ногу к спинке кровати «висельной» веревкой: каждую ночь ей снилось, будто могучий порыв ветра ее спящую возносит на небо, в бездну то ли райскую, то ли адскую, – а она хотела остаться на земле.

Дынь-дынь, Петрович, дынь-дынь

Никита Петрович был шофером в редакции районной газеты, водил дребезжащий «уазик», который дышал на ладан, был стариком высоким, громоздким, неуклюжим, прижимистым, себе на уме, но я его любил – он был интересным рассказчиком.

Он был коренным москвичом, из семьи потомственных извозчиков. Именно извозчики в 20-х годах прошлого века и стали первыми московскими таксистами – пересели с лошадей на «Бьюики» и «Форды». Отец и дядя Петровича владели «Бьюиком». Выезжая на дачу в Малаховку, они брали с собой ящик мадеры, устраивались сзади, а впереди садился пацан Никита, который доставал до руля только со скамейки – ее ставили на сиденье. Он рулил, а взрослые всю дорогу выпивали. Малаховка тогда была чуть ли не краем света (а на Якиманку извозчики вообще боялись ездить из-за бандитов, которые вовсю орудовали в тех глухих местах).

Старший брат Петровича стал водителем одного из первых московских автобусов – английских «Лейландов» – и первым, кто на автобусе задавил насмерть человека. Это была семнадцатилетняя девушка, нянька из приличной семьи. К счастью, в ее трусах обнаружили записку, в которой она сообщала о своей несчастной любви и о решении покончить с собой под колесами автобуса. Это спасло брата Петровича от тюрьмы.

Он часто вспоминал о предвоенных годах, когда автомобилей в Москве было мало, а запчастей к ним – еще меньше. Оставленные на улице машины грабили. Однажды воры сняли с машины колеса, а на капоте написали «воду слили»: на улице стоял сильный мороз.

Всю войну Петрович крутил баранку «Студебеккера». Возил солдат через перевалы Кавказа, и эти бойцы развлекались – из кузова стреляли по вздувшимся на жаре трупам немецких солдат, которые валялись на обочинах. Солдат очень забавляло, как трупы лопались от удара пули, разбрызгивая мерзость.

После войны Петрович остался в Восточной Пруссии, окончил техникум и стал директором автошколы. Он выучил тысячи водителей. Когда мы ехали по шоссе, Петрович то и дело отвечал на гудки встречных машин, за рулем которых сидели его ученики. Казалось, его знали все.