Все проплывающие

В первые послевоенные годы в наших лесах там и сям валялась брошенная техника – немецкие мотоциклы, автомобили, и Петрович тащил всю эту технику домой. Вскоре у него образовался не то гараж, не то музей: несколько мотоциклов «BMW», «Опель-адмирал», «Хорьх», «Мерседес», грузовик с газогенераторным двигателем и трактор «Ланд-бульдог» со шпорами на огромных задних колесах. Легковые автомобили изъяли военные, грузовик Петрович сам восстановил и передал в леспромхоз, трактор отдал совхозу, два мотоцикла «BMW» подарил милиции, а на оставшемся до последних дней ездил на рыбалку.

Он с грустью вспоминал благословенные пятидесятые годы. Тогда у придорожного буфета за стойкой встречались водитель и инспектор ОРУДа (будущего ГАИ), оба заказывали по сто пятьдесят с прицепом (то есть с кружкой пива), выпивали и разъезжались каждый в свою сторону. «Но ведь тогда и машин-то было мало, – говорил Петрович. – За полтора часа на дороге можно было встретить военный грузовик да пару лошадей». За рулем он никогда не пил: «Вот поставлю машину – тогда мы с тобой засветим по маленькой». «По маленькой» – значит, по чекушке. Он предпочитал брать не поллитровку, а две по двести пятьдесят: «Так гигиеничнее, сынок, каждому – свое горлышко».

Однажды мы с ним поехали в колхоз, на свиноферму. Место пахучее – потом три дня отмываться надо. С нами – фотограф. А мне надо было писать о передовой свинарке, которая только что получила орден. В редакции проинструктировали: «Только ни слова про рыбу, которой кормят свиней. Что о нас подумают голодающие братья из Сомали?» Но не сказали, что свинарка – одноглазая. У нее не было правого глаза – фотографировали ее только слева.

Перед съемкой свинарка вышла в соседнюю комнату – «голову надену» – и вернулась в парике. Парики тогда носили почти все женщины. Потом она выставила угощение. Выпила и расплакалась, когда я стал расспрашивать ее о семье. Муж не пускал ее в постель – «от тебя воняет», и ей приходилось спать отдельно. А женщина она была молодая, гладкая, манкая. Мыться надо бы каждый день, но душевой на старой ферме не было, а придешь с фермы вечером – ноги не держат, кое-как ополоснешься и в постель…

Петрович покряхтел, а потом вдруг спросил: «А что это за парень на ферме около тебя крутился? Чернявый такой, евреистый…» Свинарка объяснила, что это слесарь, зовут Игорем, очень хороший парень и все такое. Мы уехали. По пути Петрович вдруг предложил завернуть на машинный двор, где работал муж свинарки. Нашел того мужика – оказалось, что он учился в автошколе у Петровича – и между делом намекнул: мол, это… как его… Игорь-то этот к Аньке твоей… ну ты посматривай… а то ведь она еще ничего баба…

Мы ехали домой. Я сгорал от стыда и ненависти. Неуклюжее вранье Петровича – пусть и из благих побуждений – казалось мне старческой дурью и слюнтяйством. Наконец я не выдержал и высказал все это ему. «Посмотрим, – невозмутимо ответил Петрович. – Жизнь – она это…»

Старый черт не ошибся: муж построил в саду баньку, и жена вернулась в супружескую постель. Никогда я не верил в такие сопливые сюжеты, но – сам свидетель. Жизнь – она и впрямь иногда это.

Петрович знал две песни, которые исполнял за рулем. Одна – «ай-ай-ай», а другая – «ой-ой-ой». Свои «аяяй» и «оеей» он мог тянуть часами. Моя мать говорила, что эти же две песни он исполнял и в тот день, когда ее выписали – «с тобой» – из роддома. Оказалось, что мои родители и Петрович когда-то были соседями. Мир тесен. «А уж бабник он был, – сказала мать. – Лена с ним намучилась». Леной звали жену Петровича. Она работала кассиршей на автобусной станции, и я лично знал человека – Эдика Лисовского, который приехал из Перевалова, из соседнего района, только затем, чтобы посмотреть на первую красавицу Лену: черт возьми, он не был разочарован, хотя Лене тогда было уже за шестьдесят.

У Петровича и Лены было двое сыновей. Старший окончил институт и через день погиб, врезавшись в дерево у дома родителей. Когда расширяли улицу, Петрович попросил не трогать «это чертово дерево». Дорожное начальство посовещалось – и не тронуло. А я-то удивлялся, почему асфальт на повороте положен так странно – в обход дерева. Каждый год в день смерти старшего сына Петрович садился на стул под деревом, потихоньку пил водку и тянул свои «аяяй» и «оеей»…

Но разговоров о смерти он страсть как не любил. Когда я спросил о похоронах его старинного друга, он ответил: «Ну он, значит, дынь-дынь, и мы его, значит, вчера в землю дынь-дынь… что еще про шоферюгу скажешь? Царствие ему, значит, дынь-дынь…» И надавил на клаксон: дынь-дынь.

Мы собирались переезжать в другой город (меня назначили редактором районной газеты), когда я узнал, что Петрович попал в больницу: ему сделали операцию на прямой кишке. «Выхлопная труба прогорела, – сказал он мне, когда мы встретились на улице. – Последняя радость у старика – выпить да попердеть, и ту отнимают…»