Все равно

— Волосы — огонь, глаза — малахит! — баб-Маруся опиралась на поперечину забора и смотрела на меня строго, как на непонятливого мальчишку. — Это мужики у них там по-людски мрут, а бабье племя пропадает, ровно и не было…

— А не любили, потому что она по молодости у кого-то из здешних парня увела, — смеется, запрокинув голову Маринка, волосы сияют на солнце яркой медью.

— Ухо-то, Витя… Как у Шурки маво… — оседает на снег баб-Маруся, — Ухо-то… Пометила…

— Заглядывай в гости-то, Витя, — статная старуха игриво смотрит зелёным глазом.

— Ты приходи в гости, хорошо? — молодой женский голос в сенях.

Маринкин голос.

Колени ослабели, я пошатнулся, ухватился за стену рукой. Как вовремя прихватило сердце у бабки, как вовремя появилась Маринка, как легко я нашел этот дом тогда ночью. Как я мог не замечать это все так долго, даже не задумываться?

— Оне голову морочат так, что люди себя забывают. А то давно б их спалили… — баб-Маруся устало махнула рукой и зашаркала по тропинке, между двух грядок лука.

За спиной, в задней, загорелся свет, послышались шаги, зашумел чайник на плите. Шаги были уверенные, но немного неловкие, шаркающие. Шаги не молодой девушки, а…

Скрипнул стул. Я обливался холодным потом, ужас сковал, казалось, даже веки, не позволяя моргнуть. Кто там, в задней, сидит у стола? Кто ждет меня в доме? С кем я… Всю зиму…

— Ну, заходи, что ль, добрый молодец. Погутарим. Чай не съем, — позвала Антонина Петровна и мерзко хохотнула. — Чево мне надо, я ужо съела.

Паралич как рукой сняло, я сорвался с места и кинулся бежать. Да, вот так позорно, как последний сопляк, завидевший страшную тень на ночном кладбище. Я судорожно срывал ногти о щеколды и засов, который сам же и чинил когда-то. Бежал голый по промозглому ночному полю, резал босые ноги о схватившиеся легким ночным морозцем подтаявший снег и ледок на лужах, скользил в прячущейся под ним грязи. Небо затянули тучи, я ни черта не видел перед собой и несся наобум. Так же когда-то я летел, не разбирая дороги, к дому проклятой ведьмы. Но тогда темные крылья слепой ярости несли меня над ямами и колдобинами. Сейчас же тащил за шкирку промораживающий до костей ужас, заставляя ноги заплетаться, а сердце выпрыгивать из груди. Конечно же, я заблудился. Я даже не был уверен уже, что бегу в сторону деревни. Просто я не мог стоять на месте, паника захлестывала с головой, как когда-то гнев.

Не знаю сколько это продолжалось, прежде чем я ударился о торчавшую из земли то ли корягу, то ли железку, и рухнул в грязь, рассекая кожу об колючие снежные кромки. Попробовал вскочить, но нога полыхнула болью, заставив вскрикнуть и упасть обратно в острые ледяные осколки. Паника схлынула, зато накатила другая волна — воспоминаний.

Лицо Светы, осунувшееся и бледное.

Алые кровавые цветы на платье, судорожно скомканные тонкими пальцами.

Я стоял на коленях посреди ночного поля, в грязи и снегу, а в голове безжалостно вспыхивали фразы и образы.

— Это сглаз, да? Сглазила, тварь? Съехала с катушек на старости лет, после смерти мужа, запала на молодого мужика и сглазила «соперницу», так что ли?!

Солнце тихого лета, мерцание пылинок в его лучах, скрипучие кровати дедовского дома. Уверенные толчки под туго натянутой кожей живота, смех Светы.

— Ребёночка полечить али наоборот — вытравить…

Алые разводы на платье…

Сколько времени прошло с её похорон? Три месяца? Четыре? А я уже кувыркался в постели этой… с этим… Света…

Запрокинув голову к темному небу, я вцепился пальцами в волосы и надрывно завыл.

— Ну будя, будя, — голос проклятой ведьмы донесся сзади, как ни в чём не бывало. — Набегался? Иди в избу уже, горе луковое. Ногу полечу, ишь, рассадил-то.

Я ошарашенно моргнул и с новым ужасом осознал, что сижу на земле во дворе ведьминого дома, будто и не было панического бега по ночному полю. Или был? В падающем из маленького сенного оконца свете я видел порезы и ссадины от ледяных осколков, рваную рану на голени, грязь на ступнях и коленях. Было? Не было?

— Тебе не все равно? — брюзгливо поинтересовалось бабка. — Иди в избу, говорю.

И я пошел. Я встал, хотя боль в ноге полыхнула с новой силой, и покорно пошел в дом, в заднюю, где у стола сидела седая статная карга в такой знакомой ночнушке, а на плите пыхтел паром горячий чайник. Я шел и не мог понять, я это иду или мной идут. Сам я обреченно переставлю ноги, не обращая внимания на вспышки боли в ноге, или какая-то сила заставляет меня делать это, и ей просто наплевать на мою боль.