Все самое важное

Я спросила об Александре. Старик молча кивнул направо. Пошла туда и увидела мужа, который писал что-то на листке бумаги. Он был абсолютно седым. Когда я видела его в последний раз перед арестом, это был молодой сильный мужчина с огромными блестящими глазами и темной шевелюрой. Сейчас же передо мной сидел седой, осунувшийся, невероятно худой старик, но такой родной, такой любимый… Александр был настолько поглощен работой, что даже не услышал, как кто-то вошел. Я побежала за Анджеем и привела его. После первых радостных объятий, когда еще не верилось, что мы все вместе, я развернула оставшийся хлеб и две буквы А и W, которые испекла в подарок Александру. И тут я случайно поймала взгляд мужа, устремленный на хлеб. У меня сжалось сердце. Я даже не представляла, до какой степени он голоден.

Выяснилось, что у младенца, лежащего в колыбельке, скарлатина. Значит, Анджею больше ни минуты нельзя оставаться в этом доме. Как раз перед нашим приездом Александр навещал сестру одного из своих бывших товарищей по заключению, которая давно не имела никаких вестей от брата. По профессии эта женщина была врачом. Услышав, что к Александру должны приехать жена и сын, она сразу предложила поселить ребенка у нее, пока не отыщется другое жилье. Мы быстро отвели Анджея к ней. Когда возвращались в пристанище Александра, уже наступила ночь. Сильно похолодало. Войдя в избу, увидели на прибранном столе мертвого малыша с розовым бумажным веночком на голове и спящих хозяев. Мы попытались устроиться на сколоченной из двух досок койке Александра. Хозяева похрапывали, на столе лежал мертвый ребенок… Уснуть, конечно, мы не смогли и всю ночь шепотом проговорили друг с другом.

На следующий день мы с мужем отправились в гостиницу, где находилось польское представительство. На мне была моя единственная юбка, сшитая из пижамных брюк и уже рваная. Александр был поражен моим видом. Когда мы расставались во Львове, я еще выглядела вполне элегантной женщиной. Муж познакомил меня с официальными представителями Польши и со всеми сотрудниками этой организации, а потом мы сразу пошли навестить его друзей — литераторов, эвакуированных из Москвы. В большинстве своем это были замечательные, неординарные люди. Помню, как тепло встретили нас в доме писателя Шнайдера. Его книги из политических соображений не публиковали, но коллеги искренне его уважали и часто заходили к нему. Там я познакомилась с Виктором Шкловским, Константином Паустовским, Михаилом Зощенко, со многими чудесными женщинами, чьи мужья погибли или сидели в тюрьмах. Среди них была жена одного кинорежиссера, который уже много лет сидел в лагере, и жена поэта, репрессированного за молчание. Он прекратил писать, заявив, что не намерен работать под диктовку. Узнала, что он был человеком слабого здоровья и его утопили вместе с другими обреченными, которых нельзя было использовать на тяжелых работах.

Я запомнила людей, ведущих интересные беседы. Людей, которых отличала способность сопереживать. Когда я рассказала им, через что нам с Анджеем пришлось пройти, все они выразили свое сочувствие. А Шнайдер громко произнес: «Как стыдно! Боже, как стыдно!»

Мы начали подыскивать новое жилье. И в конце концов поселились относительно недалеко от польского представительства. Мы сняли угол в небольшой квартире, где жила еще одна квартирантка. Потом выяснилось, что она регулярно доносила на нас в НКВД. А когда в связи с отказом получить советский паспорт я сидела в одном из отделений этого учреждения, ее почему-то вызвали туда, чтобы она меня опознала. До сих пор не понимаю, какие цели тогда преследовались.

Наша повседневная жизнь оказалась довольно трудной. Представительство выдало нам талоны в столовую, где можно было получить тарелку манной каши, щи или какой-нибудь другой суп. Поначалу мы даже получали что-то в качестве десерта, но с этим было очень быстро покончено. Нам, конечно, уже не грозила голодная смерть, но постоянное чувство голода не исчезало. Все время хотелось хоть раз наесться досыта. Наши друзья — российские писатели старались нас подкормить. Однажды Анджей почувствовал себя плохо, у него повысилась температура, и мы пошли к врачу. Тот сказал, что лучшим лекарством для него будет хорошее питание. Шкловский, знавший о нашем визите к врачу, уже поджидал нас, чтобы узнать о результате. Когда я передала ему слова врача, он тут же помчался к себе и принес мне рис, полученный им на весь месяц. Я не посмела принять такой подарок, но он со слезами на глазах твердил, что у меня нет права ему отказывать.

Время, проведенное с нашими новыми друзьями, по сей день вызывает самые прекрасные чувства. Это был лучший период нашей казахстанской жизни. А в этих краях нам было суждено провести еще четыре года. В Польшу мы смогли вернуться только в апреле 1946-го.