Все сказки старого Вильнюса. Начало

И мы наконец-то больше не ухмыляемся, не улыбаемся в половину бесчувственного лица, как вежливые хозяева дома, приветствуя вот уже третью сотню условно долгожданных гостей, не корчим веселые рожи, способные обмануть кого угодно, кроме нас самих, а просто дружно смеемся, как школьники, услышавшие от учителя слово «жопа», как самые беззаботные на всем белом свете счастливые малолетние дураки. Не потому что хороша шутка, а просто от радости быть.

– Значит так, – говорю, не задумываясь, лишь бы начать. – Пять лет назад посреди января в городе расцветут каштаны. И анютины глазки в вазонах под тающим снегом. И еще эти смешные цветы, желтые, как пасхальные цыплята, пучками, на голых ветках промерзших кустов – как их?..

– Форзиции, – подсказывает Нёхиси. – А ты, однако, хорош! Чуть что, сразу о погоде, далась же она тебе.

– Еще бы, конечно, далась! Из всех языков, на которых боги разговаривают с людьми, погода – самый простой и внятный. Единственный, который все понимают. И захочешь, а не отвертишься, когда всякое послание небес дано тебе в ощущениях. Поэтому, слушай, каштаны будут цвести снова и снова, и три, и два года назад, а с ними вся остальная компания, слово мое твердо, учти!

– Ладно, учту.

Нёхиси, похоже, почти не слушает, мечтательно улыбается, будто вспомнил внезапно о первой, самой счастливой любви; впрочем, возможно, именно так и есть.

– Зимние грозы! – наконец говорит он. – Если уж речь зашла о погоде, пусть у нас были зимние грозы; толку от них, прямо скажем, немного, зато в новом прошлом я буду счастлив гораздо чаще. Надо же и о себе позаботиться, верно я говорю?

– Еще бы. И толку от счастливого тебя будет, пожалуй, побольше. То есть, конечно, было. Бегал, небось, по ночам, писал на стенах приветствия, радостные пророчества и просто смешные слова. Чтобы с утра, спросонок, спеша на работу, некоторые прохожие читали на вчера еще серой стене: «Привет», «Я тебя люблю», «Твоя жизнь будет очень счастливой», и даже: «Тебе предстоит великое множество приключений». Некоторых подобные обещания настораживают, я знаю, но с ними все-таки будет, то есть, уже стало лучше для всех. А пока горожане веселились, читая на стенах и тротуарах: «Скоро увидимся», «Я по тебе скучаю», «Ты никогда не умрешь», – ты среди бела дня носился по городу на одноколесном цирковом велосипеде, раскрашивал блестящей золотой краской самые ветхие двери подъездов, прятал подарки в пустых цветочных горшках, менял булыжники мостовой на круглые зеркала, да чего только ты не творил, до сих пор вспоминаю – вздрагиваю. Никакого сладу с тобой как не было, так и нет.

Вздергивает подбородок:

– Лучше скажи спасибо! Пока ошалевшие от сюрпризов прохожие пялились по сторонам, высматривая, что еще новенького им намерены показать, кое-кто беспрепятственно подмешивал в стекла речного тумана, совал многозначительные записки под чужие блюдца в кафе, переводил городские часы, то заставляя время пускаться вскачь, то замедляя его так, что за час у новорожденного младенца мог вырасти первый зуб, а это уже ни в какие ворота, с временем шутки плохи, даже когда хороши.

– Кто бы сейчас говорил! Потому что не знаю, как ты, а я распрекрасно помню, как каждое лето один мой знакомый подвешивал в небе вторую луну, а потом наблюдал, сидя на крыше: кто первым заметит? И ликовал, как школьник, когда удавалось свести хоть кого-то с ума.

– Ну, предположим, с ума от моих проделок сходят самую малость, ровно настолько, чтобы утратить уверенность – сплю я сейчас или бодрствую? Или даже так: на каком я теперь яву?

– Но этого тебе было мало, – торжествующе говорю я. – Тебе же всегда мало, сколько не дай. И тогда минувшей весной ты отравишь – то есть уже отравил! – воду в обеих реках, во всех окрестных озерах, родниках и ручьях. Ее даже пить не обязательно, достаточно просто смотреть, как течет, как льется, как рябит от всякого дуновения ветра, как расходятся круги от брошенного камня, от каждой капли дождя. И если смотреть слишком долго, можно навсегда утратить способность забывать собственные сны. А потом, чего доброго, научишься вспоминать чужие, и с этого момента твоя жизнь пойдет таким веселым радужным прахом, что только держись.

– Да, отличная была идея, – кивает Нёхиси. – И ты мне тогда очень помог. Отравил на всякий случай кофе во всех мало-мальски путевых кафе и, страшно сказать, в автоматах в аэропорту и на вокзале, путешественники, даже невольные, твоя давняя слабость, я знаю. Помнится, пощадил ты только самые гнусные забегаловки; подозреваю, просто не сумел заставить себя туда войти.

– Ничего, – говорю примирительно, – это мы тоже исправим потом, когда усядемся заново переписывать наш черновик. Обещаю, обязательно вспомню, как в прошлом, к примеру, году, я мужественно вошел в привокзальную чебуречную или даже…

– Ты очень храбрый, я знаю, – улыбается Нёхиси, накрывая своей ладонью мою. – Но вполне может статься, что обойдется без жертв, и переписывать не придется, потому что у нас и так получи…