Все сказки старого Вильнюса. Продолжение

– Несколько чашек мороженой тьмы, утренней, зимней, густой, колючей как терновый венец вязаной шапки с помпоном, тяжкой как набитый книгами ранец, скрипучей, как дверь подъезда. Лучше всего брать ее в царстве Хель, там знают толк в темноте, сквозь которую волокут за руку – в бездну, или в школу, к восьми тридцати.

– Градусник нагревать на радиаторе до температуры 37,5 – чтобы наверняка оставили дома, но особо не беспокоились, не хлопотали, ушли на работу. Улыбнуться тайком, предвкушая грядущее одиночество, вольную волю до самого вечера, почти что навек. Мы все знаем ее сладкий вкус.

– Ломтик детской мечты «когда вырасту, буду…» молоть на жерновах времени, пока не станет песком. Отложить в сторону, забыть, потом снова вспомнить. Вспоминать до того момента, когда пески станут зыбучими – вот теперь в самый раз, пора добавлять.

– Пару десятков так и не начавшихся новых жизней – несделанных зарядок, несъеденных овсянок, непогашенных сигарет. Густо посыпать автомобильными пробками, усмехнуться, пожать плечами, выбросить из головы – прямо в котел.

– Два бутерброда с сыром, грязные чашки, крошки от пирога, обязательные витамины, телефонный звонок в половине шестого утра: «Нет больше папы». И другой: «Прости, что так рано, не могу без тебя заснуть, уже в подъезде, открой». И третий, настойчиво требующий какую-то Лялю, жившую в этой квартире тысячу и одну ночь назад.

– Несколько сновидений, привидевшихся в автобусе, когда, не в силах одолеть дремоту, приваливаешься к чужой широкой спине, драпированной коричневым мехом или, скажем, красным нейлоном, все равно; для остроты вкуса не помешает добавить одно ослепительное осознание, что сон вам приснился один на двоих – тебе и спине, вернее ее обладателю, который тоже все понял и будет теперь прятать лицо до конечной, выскочит и побежит.

– Налить на два пальца воспоминаний о работе по гибкому графику, когда на понедельник часто приходился выходной. Позднее пробуждение, полная тишина, стая солнечных зайцев прыгает по углам, ты – практически повелитель мира, завтракаешь мороженым, светел и весел, и временно, только до вечера одинок. Знать бы в шесть лет, что так когда-нибудь станет, легче было бы дожить до этого славного понедельника, лучшего в мире дня.

– …Добавить сладкую тяжесть горячей ладони, опустившейся на затылок, полную чашу голоса, который скажет сейчас: «Может, ну ее на хрен, эту нашу работу?» Добавить несколько дюжин стремительных поцелуев и крепкий утренний кофе, поданный не в постель, а уже в коридор, где в спешке пытаешься зашнуровать ботинки, так и не разобравшись спросонок, где чьи.

– Бережно положить три первых снега, красный кленовый лист, влетевшего в комнату воробья, ворох недописанных шпаргалок, ролики в коридоре, новую куртку, старый велосипед, белую пену над чашкой, царапину от бритья, пустой холодильник, торт, оставшийся от воскресных гостей, бурю и натиск радиоточки, рваный носок, мокрый собачий нос, собранные чемоданы, в десять утра самолет, в семь вечера поезд, автобус – сейчас не помню, но точно после восьми.

– Грохот далеких соседских будильников, третий за месяц разбитый стакан – к счастью, к счастью, мы все это помним. Детский голос: «Можно я не пойду в школу?» – и собственный: «Господи, можно и я никуда не пойду?» Шарканье дворницкой метлы на Месиню, за открытым настежь окном, внезапная тишина, комментарий из кухни: «Умер проклятый метельщик!» – и общий хохот, день задался.

Готовую смесь выпить залпом, трижды перевернуться с боку на бок, проснуться, обнаружить, что жив, вдыхать, выдыхать.

Улица Место Сенос (Miesto Sienos g.) Музыка и цветы

Он появился на пороге «Музыки и цветов» за десять минут до полуночи. Долговязый молодой человек в слишком легкой, не по погоде джинсовой куртке, с ярко-оранжевым рюкзаком. Скорее симпатичный, чем нет: копна светлых кудрявых волос, круглые глаза на пол-лица и по-девичьи длинные ресницы, такой вечно юный, какими бывают только худощавые блондины, у которых из-под тонкого слоя взрослого мужчины то и дело просвечивает мальчишка, встрепанный, раскрасневшийся не то от смущения, не то от слишком быстрой ходьбы, почти испуганный, но очень решительный. Не поздоровавшись, спросил – резко, отрывисто, по-английски, с каким-то диковинным славянско-немецким акцентом:

– Это здесь выдают новые судьбы?

– Чего?! – дружно переспросили Даля и Хлоя. – Wa-a-a-a-a-at?!

Зато Нонна не растерялась; ничего удивительного, она всегда была мастером нечаянной импровизации, из тех, кто сам никогда не знает, что может выкинуть в следующую секунду, каковы будут последствия и удастся ли их расхлебать.

Вот и сейчас Нонна гаркнула с неподражаемой сварливостью советской продавщицы, сумрачные тени которых еще порой мелькают на оптовых рынках, в буфетах сельских автовокзалов и на дальних задворках наших детских воспоминаний:

– Не больше трех в одни руки!