Все сказки старого Вильнюса. Продолжение

Сугробов, впрочем, в обозримом будущем не ожидалось – в городе уже вовсю свирепствовала весна. Будь она неладна.

«Все к тому шло, – будет думать Юта потом. – Все само к тому шло. И пришло, прихватив меня по пути».

По крайней мере, камни из двух рек оказались в кармане как бы по собственной воле, подбирать их намеренно Юта не стала бы. Для того, чтобы осознанно запасаться речными камнями в ожидании Черного Ветра, надо было не просто окончательно слететь с катушек, что, честно говоря, дело нехитрое, но и признать свое безумие свершившимся фактом. И согласиться с ним; более того, пойти у него на поводу. Зато носить камни с собой, не выбрасывая, можно просто по рассеянности. Мало ли ерунды накапливается в карманах курток и пальто между ежегодными визитами в химчистку. То-то и оно.

В тот апрельский день тоска грызла как-то особенно люто, и Юта, обычно полагавшая ежевечерние прогулки от работы до дома тяжкой повинностью, намеренно слонялась по улицам Старого города. Не хотела идти домой. Одиночество, в последние месяцы казавшееся сущим благословением – по крайней мере, никто не дергает – внезапно стало невыносимым. Лучше бы уж дергали, лучше бы отвлекали от созерцания так называемого внутреннего пространства, темного, пустого и гулкого, как заброшенный склеп, откуда давным-давно вынесли даже останки последнего мертвеца. Не говоря уже обо всем остальном.

Список номеров в Ютиной телефонной книжке был длиннее дюжины пожарных лестниц, поставленных одна на другую. Но позвонить по любому из них означало обречь себя на болтовню, которая и в лучшие времена казалась необязательной, а уж сейчас – совершенно бессмысленной. «Мне есть, с кем поговорить, – думала Юта, – и есть кого послушать. А помолчать, обнявшись, совершенно не с кем. И, наверное, не только мне. Так просто не принято проводить время – встретиться и молчать. Даже любовники бесконечно о чем-то говорят, тишина возможна лишь в одиночестве, которое иногда настолько невыносимо, что к черту бы тишину, да вот беда – ни на что кроме нее нет сил».

В городе меж тем кипела веселая весенняя жизнь. На всех углах открыто целовались пьяные от солнца парочки, свежеиспеченные мамаши катили пестрые коляски по булыжным мостовым, застрявшие в пробках водители фальшиво подпевали дорогим стереосистемам, солидные мужчины на ходу расстегивали пальто, осторожно разминая отвыкшие от улыбок рты, длинноногие старшеклассницы зябко ежились в куцых курточках из «Зары», неловко заигрывали с мальчишками, возбужденными, взъерошенными и храбрыми, как оголодавшие воробьи. У тех и других были отчаянные глаза, нежные обветренные губы и тонкие детские шеи.

Юта смотрела на этих мучительно и сладко взрослеющих детей со смесью сострадания и лютой ревности к жизни, которая совсем недавно переполняла ее до краев, с избытком, так же, как их сейчас, а потом отвернулась, ни единого обещания толком не выполнив, даже не поцеловав. Еще не ушла насовсем, но уже увлеченно занялась новыми возлюбленными; ясно, что по вечерам неторопливо собирает свои волшебные вещи по тайным углам Ютиного бытия, складывает их в черный, как вечная ночь, чемодан. Процесс необратим, скорое расставание неизбежно.

Осознавать это было так больно, что душевная мука отчасти превратилась в физическую – не то обычная межреберная невралгия, не то сердце сдуру переползло в правую часть грудной клетки, чтобы поболеть там всласть; ай, да какая разница, если лечь поудобней, наверняка тут же пройдет. А все равно лучше эта боль, чем тихая домашняя диванная тоска.

Поэтому даже боль не погнала Юту домой. Вместо этого зашла в первый попавшийся «Кофеин». Этот большой, двухэтажный, на улице Вильняус, любила меньше, чем маленький на Диджои, куда постоянно бегала с работы. Но кофе одинаково хорош во всех, а здесь, к тому же, полосатые матрасы на подоконниках, можно купить большую порцию латте, выйти на улицу, сесть, закурить, постараться расслабить плечи, глазеть по сторонам – все на тех же девочек и мальчиков, которые так заняты собой, что не замечают чужого внимания. И правильно делают.

Сидела на подоконнике, потягивала кофе с ностальгическим привкусом мороженого крем-брюле, осторожно массировала не на шутку разболевшуюся грудь, рассматривала красивых студенток, облепивших соседний подоконник, прохожих, идущих по своим делам, и хмурых мужчин, вышедших покурить из бара напротив. Вот с кем следовало бы подружиться: за все время эти двое не сказали ни слова, даже смотрели в разные стороны, но явно воздействовали друг на друга весьма утешительно. Их мрачные лица постепенно разглаживались, один под конец даже заулыбался – криво, уголком рта, а все-таки. Каков счастливчик.

Вдруг осознала, что и сама улыбается. И было отчего – острая боль в груди внезапно прошла, уступив место обычному в таких случаях блаженству, которое на самом деле просто отсутствие муки, норма. А все равно, господи, какой же кайф.

«Какой кайф, – думала Юта, подставляя разгоряченное лицо свежему влажному ветру. – Просто счастье. Больше ничего не болит».