Все сказки старого Вильнюса. Продолжение

Ну, то есть как – знакомый. Просто примелькавшийся. С позапрошлого лета регулярно встречаю его в городе, то тут, то там, обычно в недорогих кофейнях, порой среди ярмарочных лотков на Гедимино и сувенирных киосков на Пилес. Небольшого роста, остроносый, бедно, но тщательно одетый, в круглых, как у Гарри Поттера, очках, зимой и летом в одной и той же джинсовой панаме, всегда с пачкой разноцветных конвертов – не то на продажу, не то еще зачем-то. Пару раз он при мне показывал их каким-то людям, объяснял что-то шепотом, издалека не разобрать. Всегда было интересно, что там.

Вот сейчас и выясним.

Пришел домой. Долго стирал носки под краном. Один носок постирал два раза, второй только намочил.

Не заметил.

Разбил на сковородку три яйца. Долго смотрел на них, думал, почему остаются сырыми? Наконец спохватился: масло! Бросил на сковородку кусок. Но не вспомнил, что надо разжечь огонь. Устал ждать, ушел из кухни.

Взял книгу, сел на диван, опустил руки, закрыл глаза.

Так и не заплакал.

Из рукописей Клотильды Забелене

Радушной улыбкой и жестами показываю старичку, что все стулья этого мира в его полном распоряжении. И, едва дождавшись, когда он усядется, спрашиваю:

– А где ваши конверты?

Разбавляю бесцеремонность лошадиной дозой приветливости. В юности мое обаяние могло сгладить почти любую неловкость; надеюсь, от него еще хоть что-то осталось.

Старичок машинально прикладывает руку к сердцу (и внутреннему карману). Дескать, вот где они. А вслух смущенно уточняет:

– А разве вы уже играли?

– «Играли»? С вами? Нет. Но во что?

– В лотерею. У меня же лотерея. – и таинственным шепотом, каким только в детстве самые страшные секреты рассказывают, добавляет: – Книжная лотерея.

– Ого! Так в конвертах лотерейные билеты? Можно купить билет и выиграть книгу? А где ее потом получать?

– Нет-нет, – старичок переходит на шепот столь тихий, что мне приходится практически читать по губам. – Книга – уже в билетах. Билеты – и есть книга. Вернее, ее фрагменты. Но целой все равно нет. И, увы, никогда не будет.

И умолкает, напустив на себя вид столь загадочный, что я понимаю: от меня ждут расспросов. Человек просто сгорает от желания немедленно выложить все подробности до единой. Но навязываться, конечно, не станет.

И я милосердно подаю реплику:

– Почему?

Мне, впрочем, действительно интересно.

– Эту книгу написала моя покойная жена. Она всю жизнь сочиняла рассказы. Там, по моим прикидкам, не на одну, а на добрый десяток книг рассказов накопилось. Впрочем, теперь уже не проверишь.

Снова пауза. И я снова спрашиваю:

– Но почему?

– Дожди виноваты. Ну и я, конечно, хорош. Рукописи хранились на антресолях. А крыша прохудилась – как на грех, именно над антресолями, в других местах потолок был сухой, вот я и не тревожился. Года три папки и блокноты в сырости пролежали, пока я не затеял ремонт. Полез на антресоли, а там – заплесневелая бумажная каша. Все пропало. Даже хорошо, что Клотильда не дожила. Это было бы слишком жестоко.

Клотильда, ну надо же. Я, честно говоря, думал, таких имен у живых людей вообще не бывает. Только у книжных персонажей. Да и то из курса зарубежной литературы позапрошлого века.

– Я тогда совсем расклеился. Лег пластом и несколько дней лежал. Думал: в романах часто пишут, что люди умирают от горя, и мне, по идее, теперь тоже положено. Но, как видите, не получилось. Смерть, похоже, брезгует слишком легкой добычей; по крайней мере, меня она брать не стала. Пришлось жить дальше – с такой виной, что хуже не придумаешь. Непоправимой. Как же я подвел Кло! Она-то всю жизнь была уверена, что на меня можно положиться. Говорила: «Ты у меня надежней любой скалы». Бедная. Нашла себе скалу – из чистого талька[36]. Что труд всей ее жизни по моему недосмотру на антресолях сгниет – такое, небось, и в страшном сне привидеться не могло.

– Ох.

Это все, что мне удается из себя выдавить. Никогда не умел демонстрировать сочувствие. Только испытывать. Как правило, людям этого недостаточно. Но моему собеседнику, похоже, все равно. Слушаю – и на том спасибо.

– Самое обидное и несправедливое, – говорит он, – что Кло писала отличные рассказы. Были бы скверные, я бы особо не убивался. Все равно, конечно, оставил бы на память, как другие хранят письма и поздравительные открытки. Но погибшие рукописи – совсем иное дело, несоизмеримая ценность… Вы, наверное, думаете, что я пристрастен? Все-таки автор – моя жена. На самом деле как раз наоборот. Близкому человеку обычно прощаешь не больше, а гораздо меньше, чем чужим.

О да. Это я могу понять.