Все случилось летом

В наступившей тишине грохот жуткой наковальни казался нестерпимым. Поблизости разорвался снаряд, и в углу с потолка посыпалась штукатурка. Девушка сгребла известку ногой. Страхи ее как будто рассеялись. Моряк, взглянув на девушку и осыпавшийся потолок, сказал:

— Да, место не очень-то надежное. Одно прямое попадание, и от этого скворечника ничего не останется. Вам бы в подвал перебраться. Есть тут у них подвал?

— Не знаю, — ответил Стабулнек. — Наверное, есть. В каком доме нет подвала.

— Полундра, сходи разведай, — приказал лейтенант.

Когда моряк вышел, латыш достал из кармана складной нож и, подойдя к подоконнику, отрезал от буханки ломоть, намазал его маслом.

— Война войной, а брюхо своего просит, — проговорил он с деревенским спокойствием, откусывая большой кусок. — Знаешь, чего бы я с удовольствием поел? Копченой камбалки. Такой, знаешь, тепленькой, с дымком, прямо из коптильни. Да… А не лучше ли все-таки девушку домой отправить? Тут будет горячо. Очень горячо. И долго ждать не придется.

— Я одна никуда не пойду!

— Так идите вдвоем.

— Не могу, — сказал Стабулнек. — Сам видишь.

Лейтенант отошел в сторону и принялся изучать рисунок на обоях. Он, видимо, не хотел мешать разговору, все равно для него непонятному. Внезапно латыш отложил начатый ломоть на подоконник и схватился за голову. Лицо его побледнело, черты заострились. Стабулнек невольно вздрогнул: такими он видел обреченных на смерть, когда ему однажды случилось навестить друга в больнице.

— Не могу! — прошептал латыш. — Не могу… Что с ними — там, дома? Жена, двое детей… Что немцы с ними сделают? А может быть, уже… Как ты считаешь?

Он повернулся к Стабулнеку, и глаза загорелись надеждой. Не дождавшись ответа, перевел взгляд на девушку, потом на лейтенанта. Тот, не понимая, о чем речь, опять подошел к ним и на чистейшем латышском языке произнес:

— Девочка, ты мне нравишься! Я тебя люблю! — усмехнулся и потом продолжал по-русски: — К сожалению, это все, что знаю по-латышски. Сам я башкир, из Уфы. Слышали о таком городе? В Башкирии есть большие латышские села. Был у меня хороший друг, земляк ваш, он и научил меня этим словам. Что-нибудь поняли?

Девушка дружелюбно кивнула. Вернулся моряк.

— Подвал не ахти какой крепкий, но все-таки там безопасней, — сообщил он.

— Тогда давайте вниз. Быстро! — скомандовал лейтенант. Все пришли в движение, похватали прислоненные к стене винтовки, взяли знамя, ящик с документами. Латыш скатал одеяло.

— Пригодится, — проговорил он наставительно. — В подвале, наверное, сырость. Кто знает, сколько придется там проторчать.

Подвал во всю длину разделен узким коридором, пол усыпан опилками, щепками, стены из неструганых досок, со множеством дверей, за которыми жильцы, должно быть, хранили дрова. В конце коридора чуть брезжило окно. Пахло смолистым деревом, трухой, плесенью.

Сложив все на полу у окна, военные поспешили уйти, только лейтенант обернулся и печально повторил на прощание единственную фразу, которую знал:

— Девочка, ты мне нравишься! Я тебя люблю!

И развел руками, будто говоря, что сделал все, что в его силах, и пусть не обижаются, если что не так.

Шум сражения долетал сюда подобно отголоскам дальнего грома — с мягким ворчанием, приглушенными раскатами. Отчетливей звучали отдельные выстрелы, как будто стреляли прямо под окном. Временами гулко содрогалась земля, казалось, все тот же великан молотобоец катал теперь по мостовой тяжелую фуру, доверху груженную камнями.

Они уселись на ящик с документами, сверху накрыв его одеялами, и девушка прижалась к Стабулнеку.

— Я боюсь, — шептала она. — Наверху все-таки лучше. Хоть в окно посмотришь. А здесь — как в могиле. У меня такое ощущение, что все три этажа оседают прямо на нас.

— Ласма, не бойся, — так же шепотом успокаивал он ее. — Что ни говори, здесь надежней. Хорошо, что нас привели сюда. Не думай об этом, лучше почитай мне стихи. Ну, пожалуйста, почитай…

Она нахмурилась, пытаясь сосредоточиться, потом, коснувшись ладонью горячей щеки, несмело начала:

Тот вечер был так безмятежен,
Так тихо розовел закат.
Из сада, сладостен и нежен,
Струился сена аромат.

Ее голос дрогнул, она замолчала. Немного погодя спросила:

— Где ты так долго пропадал? Я уж думала, что-то случилось.

— Пришлось задержаться. Не стоит об этом говорить. Я же с тобой. Разве мог я оставить тебя одну. Но ты не докончила…

Девушка продолжала:

Тот вечер был так безмятежен,
Так тихо розовел закат.
Вернись и день, и вечер те же,
Я счастлива была б стократ.

Она шумно вздохнула:

— В голове такой сумбур! Ничего не помню. Давай просто посидим.