Все случилось летом

Он кладет кнопку острием вверх на сиденье стула, а сам спешит к своей парте. Олга Бондар — была у нас прелестная девушка — хотела спасти положение, убрать эту пакость с учительского стула, но тут открывается дверь и в класс входит Аболтынь. Пожилой, какой-то весь помятый, узкогрудый, плечи вздернуты. Волосы седые, брови седые. Под мышкой классный журнал, учебники. Вошел и так жестко обронил: «Садитесь!», а сам к столу. Положил журнал, учебники. Сел… да как подскочит. Осторожно провел рукой сверху вниз, глянул на сиденье стула. Перевел тяжелый и сумрачный взгляд на класс.

— Кто это сделал? — спросил, едва пошевелив тонкими губами.

Класс замер от ужаса. Тишина — слышно, как кровь в висках звенит. Вот ведь как все обернулось. Поначалу вроде бы шуточки: эка важность, что тут такого, Паулис кнопку подложил на стул преподавателя. Чепуха, пустяки, не так ли? А пустяк-то вон какой оборот принял, прямо дух захватывает! Что будет? Может, весь класс после уроков оставят. Директор явится. Родителей в школу вызовут. Паулиса, пожалуй, для острастки совсем исключат. Вот несчастье, и конца ему не видать!

Аболтынь снова вопрошает, да так грозно, хоть и сидишь, а поджилки трясутся.

— Кто это сде-лал?

Каждый знает — кто, но класс молчит. Затаился, возбужденно дышит. Молчит! Ничего другого не остается, как молчать, даже если тебя поведут на заклание — такое у нас было представление о порядочности, чести и прочих подобных вещах. Из тридцати мальчишек и девчонок в данную минуту говорить имел право один — Паулис Равинь.

И Паулис встал. Встал-таки. Щупленький, за зиму из тужурки своей вырос, рукава коротковаты. По тонкой шее сверху вниз и обратно прошелся кадык… Поднялся, вышел из-за парты, стиснул пальцами крышку, словно ища поддержки. Сам белее полотна. А в глазах такая одержимость — будто с моста Даугавы собрался кинуться.

— Это сделал я!

И немного погодя — чуть слышно:

— Я…

Вздох облегчения, разом вырвавшись из тридцати грудей, пронесся по классу. Электрический заряд разрядился в атмосфере и теперь шаровой молнией блуждал от парты к парте. Но когда взорвется молния, когда грянет гром? А грому быть… И какому… Что сделает Аболтынь?

Заложив руки за спину, пригнув голову, Аболтынь смотрит на Паулиса, словно взглядом собирается пригвоздить парня к парте. Сквозь половицы в землю вогнать!

Молчит учитель. Прошелся, не вынимая рук из-за спины, так же неспешно вернулся на прежнее место, помедлил немного и между рядами парт направился прямо к Паулису. Подошел вплотную, вперился в него, будто только что приметил этакую странную козявку, скорпиона или уж не знаю кого. А у Паулиса голова все ниже, ниже клонится, пока совсем не свесилась поникшим цветком. Вид до того жалкий, смотреть больно! И тут Аболтынь произносит:

— Садись! И чтобы этого больше не было…

Все… Тем дело и кончилось. Аболтынь вернулся на свое место и сказал:

— Поскольку это первый урок после каникул и у вас в головах еще ветер гуляет, домашнее задание спрашивать не стану, повторим пройденный материал. Советую запомнить: в математике все последующее зиждется на предыдущем. Без знаний предыдущего немыслимо движение вперед. Итак, к доске пойдет…

Всего-навсего к доске? Да скажи он в ту минуту: «Переплывите Даугаву!» — и поплыли бы. Скажи: «Войдите в дом горящий!» — и вошли бы. Сердца наши были переполнены уважением, любовью, восхищением — всем тем, что только найдется в мире хорошего. Один Паулис сидел понурив голову, как в летаргическом сне. Лишь после того, как первая красавица в классе Олга Бондар тайком переслала ему записку со словами: «Ты все-таки лев, хотя и без гривы…» — уж тут-то Паулис воспрянул духом, и на лице его до самых ушей расцвела улыбка, а карие глаза вишенками заблестели на солнце.

Вот какие страсти-мордасти. Однако все хорошо, что хорошо кончается.

Иду домой, гляжу, Паулис в сквере неподалеку от школы сидит. Один на скамейке под кустом сирени, портфель в сторонке, сам куда-то вдаль уставился. Я потихоньку пристроился рядышком, жду, когда Паулис заговорит или хотя бы взгляд в мою сторону бросит. Заговорить первому — вроде неловко: задумался человек, зачем мешать. Пускай думает. Наконец лицо его просветлело, и Паулис изрек:

— Видал, какой силой обладает слово!

— Да, верно, — несмело поддакнул я, еще толком не понимая, к чему Паулис клонит.

— Видишь ли, — продолжал он, по-прежнему глядя куда-то вдаль, в неведомую точку, — не скажи я тех двух слов…

— Их, Паулис, было три: «Это сделал я…»

— Не имеет значения… Не скажи я тех двух слов, возможно, я уже был бы исключен из школы…

Я молча вздохнул: что говорить, страх был великий. Вспомнишь, и мороз по коже подирает.

А Паулис бормочет себе под нос:

— Сила слова… Сила слова…

Вздохнет и опять:

— Сила слова…