Все, способные держать оружие… Штурмфогель

Да уж, подумал Нойман. Это разгром. Это позор. Это надо бы застрелиться…

Он понимал, что не застрелится.

Однако такого потрясающего провала «Факел» еще не знал… одних начальников отделов погибло двое, и опергруппа полегла почти в полном составе, и спецотряду нанесен самый неприятный урон: боец взят в плен…

Проклятая крыса!!!

Штурмфогель. Все-таки он. Как ни горько признаваться себе самому, что доверял такой мрази… Да, это Штурмфогель руководил «Гейером» – и сдал его. Руководил операцией в Константинополе – и провалил ее, погубил Захтлебена, и Гютлер, и ребят, и собственного агента, который стал представлять для него опасность…

А может быть, он и летчика убил, просто выстрелил ему в затылок, а сам выбросился с парашютом? Нойман вдруг понял, что так оно и было.

Но значит, теперь «Факел» освободился от крысы? Теперь можно жить свободно?

Нет, не значит, сказал он сам себе. Потому что крыса могла быть не одна. Да, только Штурмфогель был причастен к обоим провалам – но ведь могло быть и так, что провалы случились по разным причинам, а значит…

Стоп. Паранойе воли не давать.

Но воображение уже пошло вразнос. Нойману мерещился разветвленный заговор с привлечением практически всех сотрудников «Факела», включая уборщиков и электрика… в конце концов, если даже Мюллер – русский шпион (а Шелленберг убежден, что так оно и есть), то почему не быть предателями и шпионами и всем остальным?..

Вошел секретарь. Глаза его были круглые.

– Бригаденфюрер! Звонит Штурмфогель. А на входе задержана неизвестная, которая называет себя то Геленой Маллё, то Хельгой…

– Кто… звонит?.. – приподнялся Нойман. – Кто, ты сказал, звонит?

– Штурмбаннфюрер Штурмфогель! Из Вены. Из верхней Вены…

Вена, 2 марта 1945.02 часа

От разговора остался неприятный осадок. Нойман говорил испуганно и фальшиво. Ему-то чего бояться, мрачно подумал Штурмфогель. Ему-то вдруг с чего фальшивить…

Разве что кто-то был в кабинете – кому Нойман не слишком доверял… или даже не так: кому он внутренне не доверял, а думал, что доверяет.

С Нойманом вообще очень сложно. Человек, который уже десять лет не спит, заслуживает особого отношения… и все же с ним сложно.

Штурмфогель попытался еще раз понять, что именно зацепило его в этом разговоре: сначала краткий отчет подчиненного, потом некоторые подробности, потом – инструкции начальника подчиненному: прийти туда-то и тогда-то… если конкретно, то в вестибюль отеля «Галакта» возле Большого арочного моста в двадцать два часа… Все нормально. Так и должно быть. Тогда – что?

Какие-то нотки. Какой-то даже запах, ощущаемый на большом расстоянии…

Да нет, ерунда. Предрассудки.

Но почему Нойман не предложил ему немедленно отправляться в Берлин и предстать пред очами?

Вот.

Почему?

Не слишком понятно.

Вернее… Вернее – слишком понятно.

Так поступил бы и он сам, если бы потребовалось срочно ликвидировать ставшего вдруг ненадежным сотрудника, не слишком при этом привлекая внимание высокого начальства…

Отель «Галакта», напротив арочного моста. Понятно.

Двадцать два, значит…

Перебор, шеф.

Перебор.

Шеф.

А у меня… у меня есть еще двадцать часов. Может быть, последних. Но тогда уж – совсем моих. До конца.

А знаете ли вы, ребята, что я могу взять да и смыться от вас? В любую точку Салема. Он вспомнил, как они неслись по разветвляющемуся туннелю, уже все вчетвером, держась за руки… и лестницы, лестницы, лестницы уходили в стороны и вверх, лес лестниц, самых разнообразных, каменных, железных, деревянных, полуразрушенных и новеньких, и за какие-то сорок минут они долетели до цели, кое-как затормозили – а потом, покачиваясь и хватаясь друг за друга, поднялись по мраморной лестнице и оказались в Вене; было почти тепло, пахло рекой, шел мелкий дождь.

Он повернулся к Нигре. Встретился с ней глазами. Черные волосы змеились по подушке. Пятна и пятнышки, от светло-коричневых до темно-шоколадных, лежали на плечах и руках, но грудь и живот были светлыми, и только ровная узкая черта проходила по ним сверху вниз – от горла и до голого, но словно бы татуированного лобка. Из-за плеча Нигры всплыло, улыбнувшись, белое облачко – Айна. Штурмфогель протянул руку. Две невесомые руки легли в его ладонь. Сзади мягко, легко и шелестя прижалась теплая Рута…

Берлин, 2 марта 1945.04 часа

– Мы делаем ошибку, – сказал Хете, глядя Нойману в переносицу. – Может быть, мы делаем роковую ошибку, шеф. А главное, вы нарушаете правила, вами же установленные. В отряде распоряжаюсь я, и только я.

– А в отделе – я, – тихо ответил Нойман. – И пока это так, я могу отменять и изменять введенные мною правила. Больше никто не может, а я могу. Ты понял, Хете?

– Тогда я подаю в отставку.

– Я не принимаю ее. Все отставки – только после победы, ясно? А до тех пор – служить!!! – рявкнул неожиданно для себя Нойман и врезал кулаком по столешнице; что-то упало и покатилось.

– И тем не менее я настаиваю на немедленной ликвидации Хельги, – сказал Хете, провожая взглядом катящийся предмет. – Это предписывается правилами. Этого требует здравый смысл…