Все, способные дышать дыхание

Тат-алюф Чуки Ладино не хочет ехать в караванку «Далет», он очень не хочет ехать никуда, но в «Далет» особенно: «Далет» – это какой-то вечный пиздец, бардак и жалобы, и директор Йоав Харам. Тат-алюф Чуки Ладино очень хочет, чтобы директор Йоав Харам перестал с ним разговаривать. Он стремный, тат-алюфу от него делается нехорошо. Но он едет в «Далет», конечно. В «Далете» грязно, в «Далете» перебои с водой, посреди главной улицы лежат верблюды и смотрят нагло, пропускают нехотя, жуют бумажки. В школе срываются уроки, потому что учителям бы самим к кому-нибудь на ручки, плюс никто не может материалы минимальные им подготовить, чтобы дети не ударялись в слезы от слов «Нили принесла домой из садика четыре воздушных шарика»; психологическая служба работает так, что лучше бы она не работала, и везде, во всем какая-то мелкая дрянь, и этот сухой стручок, директор Йоав Харам, ноет кошачьим голосом про трудности, трудности, трудности, а глаза у него быстрые, въедливые, он отлично видит, как тат-алюф Чуки Ладино по дуге, по дуге идет мимо черного кота. В офисном караванчике, тоже захламленном, с грязными одноразовыми тарелками и нетронутыми срочными бумажками, директор Йоав Харам начинает свою жалобную повесть, и в повести этой есть что-то неимоверно странное, тат-алюф Чуки Ладино все не может это странное уловить – и вдруг понимает: директор Йоав Харам ничего для своей караванки не просит. Бедный Зайде Цурман, директор «Бета», все просил и просил; физически загонял Чуки Ладино в угол своего полипренового загончика, где и работал, и ел, и ночевал, и просил, просил, просил: лекарства, детскую обувь, посуду, бульонные кубики, фиксаторы для шей, лопаты, решения насчет кладбища – просил, просил, просил. И все, все, кто встречал тат-алюфа Чуки Ладино с тех пор, как он стал тат-алюфом, просили, просили, просили – и только директор Йоав Харам, одним своим видом и сладковатым запахом вызывающий у тат-алюфа Чуки Ладино тоскливое отвращение, не просил ничего: он только жаловался, жаловался, жаловался, и все его жалобы были одинаковые, круглые: как все ужасно началось, а потом с его помощью не то чтобы хорошо кончилось – но более или менее обошлось; а глаза у него быстрые, въедливые, и он видит, как тат-алюф Чуки Ладино время от времени тихонечко стучит три раза по крышке захламленного стола и тоже начинает стучать, сучара, и всматривается в тат-алюфа Чуки Ладино, заглядывает в глаза и дышит на него невыносимо едкой пайковой жвачкой – и вдруг спрашивает шепотком: «Ма ие?»[112] Нет, все друг друга спрашивают, ма ие, это понятно, что еще спрашивать-то в такие времена; но глаза у директора Йоава Харама быстрые, въедливые, и тат-алюфу Чуки Ладино вдруг становится страшно, глаза эти что-то высматривают, и хозяин их что-то угадывает, вот-вот угадает, и вдруг тат-алюф Чуки Ладино делает ужасное: изо всех сил зажмуривается и ладошками закрывает глаза, как маленький. Полсекунды буквально; но эти полсекунды… Пизда тебе, Йоав Харам, тебе пизда; поплатишься ты за эти полсекунды – все будет у твоего лагеря, все, врачи и лекарства, учебники и воздушные шарики, если они еще существуют в природе, точилки для моркови и одноразовые бокалы, детская обувь на все размеры, внеочередные работы по ремонту канализации и ветеринарные шприцы для инсулина; все будет у караванки «Далет», все, все, все. Пизда тебе, директор Йоав Харам.

59. Хуже

Яся Артельман (осторожно заглядывает в двери крытой части жирафника, гремит жестяной миской, на дне которой болтаются две таблетки). Чучело-дрочучело! Выходи, бат-зонá[113], я тебе принес чего!

Жирафник молчит. В воздухе стоит густой животный запах.

Яся Артельман (вынимает затычки из ушей, гремит миской). Ты ходячая вообще? Хуево тебе?

Жирафник молчит, внутри раздается легкий хруст соломы, и все снова замирает.

Яся Артельман (делая шаг-другой внутрь жирафника). Иди сюда, сучка радужная. Только не кидайся в меня ничем! Заебала каждый раз кидаться. Я тебе таблетки принес, чучело-дрочучело.