Все, способные дышать дыхание

62. Ты клюм! Клюм!

Спит лиса и спит коза. Спит олень и спит тюлень. Спит маленькая, похожая на семейного врача своей любезной серьезностью мартышка. Тигр спит, облезлый и нехорошо пахнущий, хрипя во сне; до асона остается год и четыре месяца, очень близко бухают выстрелы. Ронен Бар-Лев стоит рядом с ветеринаром, ему разрешили смотреть, как будут усыплять большущую, с крышку от полевого котла, черепаху, с перепугу глубоко ушедшую в себя: ветеринар уже подбирался к ней сзади со шприцем вполне человеческих размеров и нечеловечески длинной иглой. «Да что мучиться, давайте я пульну», – сказал Моше Цадик, но ветеринар только запыхтел еще громче и для точности прицела встал на колени. Если бы не Моше Цадик, Ронен Бар-Лев бы здесь не оказался – Моше Цадик скинул ему мейл про этот зоопарк в Газе, каким-то образом вспомнил про Ронена Бар-Лева и про то, что Ронен Бар-Лев теперь журналист; а вот Ронен Бар-Лев не сразу вспомнил, что Моше Цадик теперь снайпер, а вспомнил только (очень быстро) душный каменный двор душной старшей школы, и как Моше Цадик бежит за какой-то девочкой, полпиты в одной руке, коробочка с соком в другой, и кричит неожиданно высоким голосом: «Ты клюм[116]! Клюм! Поняла меня? Ты клюм!..» – а девочка – худая, с остриженными под мальчика волосами, – поспешно спускается с пригорка к автобусной остановке, и из-за висящего в воздухе желтого песка совершенно буквальным образом растворяется, превращается в ничто. Всю дорогу до этого несчастного зоопарка Моше Цадик говорил о той девочке, ее звали Кира, Кира Зайде, все у них с Моше Цадиком тогда непросто было; Ронен Бар-Лев совсем эту девочку не помнил – и вдруг вспомнил, глядя, как Моше Цадик целится из непривычно легкого, дурацкого вида ружья в лежащего пластом, полумертвого от голода тигра: девочка эта, Кира Зайде, была дочкой какого-то богатого человека, застройщика, и однажды пришла в школу с обезьянкой на плече, и тот факт, что у невидимой, некрасивой и не нужной никому Киры есть ручная обезьянка, поразил их всех больше, чем сама обезьянка. Ветеринар встал с колен и сказал, что надо подождать, он про каждое животное говорил: «Надо подождать», – хотя Ронену Бар-Леву казалось, что транквилизатор действует мгновенно: лев в соседнем отсеке пошатался несколько секунд после выстрела Моше Цадика и рухнул, подняв вокруг себя желтое песочное облако, львята, большой и маленький, попа́дали рядом с ним, а угрюмый маленький медведь перед падением опустился на локти и стал похож на очень уродливого жирного пони. Рядом с ним лежал мертвый медвежонок; он умер вчера ночью, с этого все и началось. «Это ж надо, какие суки», – опять сказал Моше Цадик, он повторял эту фразу каждые пять минут, и Ронена Бар-Лева уже тошнило от этой фразы сильнее, чем от вони тухлого мяса, которой был окутан весь зоопарк – крошечный, втиснутый между четырьмя каменными стенами с поблекшей грубой мозаикой, кое-как изображающей лианы. Моше Цадик почавкал чупа-чупсом и снова сказал, что он бы владельца этого зоопарка тоже присадил хорошенько транквилизатором и вывез вместе со зверями на территорию Израиля, чтобы им там занялись наши добрые ветеринары. «Понимаешь, да? – сказал он и ткнул в Ронена Бар-Лева пальцем. – Наши добрые ветеринары!» «Да тут, блядь, уже поработали наши добрые ветеринары», – сказал Ронен Бар-Лев, но Моше Цадик явно не понял, что Ронен Бар-Лев имел в виду. До владельца зоопарка Ронен Бар-Лев не дозвонился, секретарь сказал, что владелец очень сожалеет, но его финансовое положение больше не позволяет ему содержать зоопарк, а никаких комментариев не дает и не даст. «Хорошо ли раскупались билеты? – спросил Ронен Бар-Лев. На том конце провода помолчали. – Извините», – сказал Ронен Бар-Лев и повесил трубку. Ветеринар сказал, что в принципе можно вызывать вертолет, еще пять-шесть минут – и будет как раз. «Какие суки, а», – снова сказал Моше Цадик. Тогда Ронен Бар-Лев вынул изо рта у Моше Цадика чупа-чупс и вставил его Моше Цадику в ухо.

63. Теплые норы и мягкие кровати

Он прошел мимо того, что и строем-то назвать язык бы не повернулся. Кто-то суетливо облизывался, во втором ряду чесались, дальше, в глубине фаланги, стоял непрекращающийся писк. Четверо тиронов[117], от нервозности постукивавших хвостом о пол, стояли маленькой шеренгой справа от этого позорного сборища и смотрели на него, боясь моргнуть.

– Это сброд, – сказал он сухо. – Сброд, сброд. Не знаю, можно ли сделать из них хоть что-нибудь приличное, и тем более не уверен, что с этим справитесь вы.

Тирон номер один, серый с коричневыми подпалинами за ушами, вдруг взвизгнул, повернувшись к строю:

– Молчаааать!

Визг прекратился. Генерал-фельдмаршал главнокомандующий войсками Марик Ройнштейн вполне оценил происшедшее, но сохранил на лице гримасу разочарования, смешанного с брезгливостью.

– Команды подавать голос я не припомню, – сказал он.