Все, способные дышать дыхание

Дани Тамарчик, сын тат-алюфа[51] Зеева Тамарчика, сломал ногу, когда ему было одиннадцать лет: хотел отфутболить мяч, да как-то неловко крутанулся, плюхнулся – и вот пожалуйста. Зеев Тамарчик хорошо помнит, как бежал через футбольное поле: ему казалось, что он бежит все быстрее, а ревущий Даня оказывается все дальше, вокруг уже копошатся какие-то чужие родители, и вот он наконец подбегает и тоже плюхается со своим «Где болит, мой заинька? Где болит, мой маленький?» – и вдруг замирает, пораженный тем, что от его маленького сына впервые идет взрослый, совершенно мужской запах свежего пота. Бедный подвывающий Данеле Тамарчик, тогда еще говорящий, схватил его за рукав и называл «папи» прямо при однокашниках, и потом Зеев Тамарчик однажды слышал издевательское «Папи!», брошенное Дане Тамарчику в спину в родительский день. Соня называет Зеева Тамарчика «Динго», потому что он Зеев, а он называет Соню «Нуми», «намнемáн», потому что светлой памяти Эви Полацкий сказал ему однажды, что по-русски «Соня» значит «яшнуни́т», этакая маленькая сплюшка. А раньше Соня не звала его никак, он не может припомнить, чтобы она вообще хоть раз обратилась к нему по собственной инициативе. Мать Сони, бывшая жена тат-алюфа Зеева Тамарчика, прижила Соню в шестнадцать юных лет от какого-то случайного развратника, старше ее не то лет на десять, не то на двенадцать, Зеев Тамарчик уже не помнит. Когда эта породистая женщина с тугой смуглой кожей начала благосклонно принимать простоватые ухаживания Зеева Тамарчика, Соне было почти одиннадцать, и она уже успела превратиться в страшное женское существо под названием «королева класса». Зеев Тамарчик хорошо помнит, как ее мать представила его «своей принцессе», предварительно как следует попытав насчет планов на будущее; Зеев Тамарчик ожидал увидеть бойкое десятилетнее существо, вроде того, каким был в этом возрасте его старший сын; это существо, конечно, будет совсем несложно подкупить мелкими похохатываниями да рисунком «слона сзади» (безошибочный ход, спасавший Зеева Тамарчика при любых неожиданных контактах с детьми). Вместо этого в кафе на Флорентине вплыло хрупкое создание с бледными, до поясницы доходящими прямыми волосами и прищуренными, подкрашенными глазами бессердечной ундины; в ответ на бодрое «Ааа, вот наша девочка!», которое должно было навсегда сделать Зеева Тамарчика другом этой малолетки, ундина вперилась в маменькиного ухажера долгим взглядом и с усмешечкой поинтересовалась: «Что, так-таки „наша“?» Сонина мать медленно повела плечами (жест, который с этого самого момента и до несчастной ее смерти будет вызывать у Зеева Тамарчика чувство незаслуженного унижения) и спросила Соню, что та будет есть, подталкивая к ней меню. «После шести? Ничего», – холодно сказала ундина, и мать ее снова повела плечами, и Зеев Тамарчик вдруг с тоской подумал, что разговор про будущее, кажется, зашел дальше, чем ему бы хотелось. Его брак с Сониной матерью продлился несколько месяцев и недоуменно распался за полгода до асона; их чувства друг к другу были так слабы, что после развода каждый из них был благодарен другому за легкость, с которой все обошлось. Примерно раз в месяц они встречались за ужином в недорогой кафешке; иногда это заканчивалось сексом, иногда нет, но в основном их общение сводилось к приятной и необязательной болтовне в WhatsApp. В тот день они договорились не поужинать, а пообедать, и ундина явилась в кафе вместе с матерью: у них совсем мало времени, ундину нужно потом отвезти на пижамную вечеринку к подружке (Зеев Тамарчик немедленно представил себе эту несчастную подружку, вечно дрожащую перед своей королевой, и пожалел ее так, как может пожалеть только взрослый мужчина, хорошо помнящий школьные годы). Ундина растеклась по соседнему стулу, ни разу не удостоив Зеева взглядом, и в легком колебании ее волос он вдруг услышал тот густой жасминовый запах, который когда-то, в самом начале романа, вызывал у него стыдливую нежность к ее матери; внезапно ему стало ужасно интересно, делится ли мать духами с дочерью, или та подворовывает по мере сил. Желая убедиться, что этот жасмин не примерещился ему в перегретом сытном воздухе кафе, он слегка наклонился вправо, словно бы желая получше разглядеть розовые-прерозовые кроссовки ундины, и был награжден раздраженным взглядом, и нога в кроссовке немедленно уехала поглубже под стол, но жасмин, нет, не почудился ему, как не почудился и слабый лекарственный запах, идущий от кудрявой юной красавицы за соседним столиком, и вдруг он снова очутился в автобусе, медленно едущем из Рамат-Гана в Петах-Тикву. Ему было девятнадцать или двадцать, и каждые две недели по дороге с базы домой он проезжал полную коробку маленьких девочек – светящийся в темноте спортзал «Маккаби», где в желтом электрическом воздухе мелькали и подпрыгивали крошечные гуттаперчевые существа в леотардах; один раз он видел, как маленькая фигурка, описав плавную дугу над брусьями, ловко переставила лапки, зависнув вниз головой, и плавно поплыла вниз, и вдруг слишком резко исчезла из виду, и страшный толчок автобуса, сбившего в этот момент собаку, отдался в его костях такой же панической болью, какую, наверное, в этот момент испытала она, ударившись костлявой спинкой о жесткие маты. Почему-то его всегда мучил один и тот же вопрос: чем пахнут эти странные маленькие существа с затянутыми на макушке волосами; он был уверен, что совершенно ничем, потому что ни один человеческий запах не подходил к ним, а для нечеловеческих запахов у Зеева Тамарчика была слабовата фантазия. Наконец, в какой-то мартовский день, за два месяца до ухода на кэва[52], он вылез из автобуса в трехстах метрах от светящейся коробки и пошел внутрь; никто особо не досматривал солдата в форме и не задавал лишних вопросов, он почти дошел до зала – и тут мимо него быстро-быстро, как мышка, промелькнуло одно из этих крошечных существ, оставив за собой запах резины и каучука, и Зеев Тамарчик, подивившись своей несообразительности, пошел назад к автобусной остановке, и какая-то сумасшедшая старушка, словно нарочно поджидавшая его в темноте, сунула ему в руки свою бездонную сумку, пахнущую плохо убранной аптекой, и попросила найти в ней что-то, чего он, конечно, не нашел. Запах жасмина и обидное поведение розовой кроссовки вдруг вызвали у Зеева Тамарчика такую досаду, что он нарочито посмотрел на часы и заявил, что у него у самого времени совсем в обрез, даже и поесть особенно не удастся, и велел пробегавшей мимо официантке принести афух[53] в бумажном стаканчике – ему, мол, придется через несколько минут прямо с ним и уйти, – а когда повернулся обратно к столу, его бывшая жена исчезла, и с ней исчезла половина кафе, и кругом стоял грохот и вой, и стул, на котором сидела визжащая от ужаса Соня, медленно раскачивался над котлованом на задних ножках, и Зеев Тамарчик одним движением повалил стул вместе с Соней назад, успев подставить руку под ее светлую маленькую голову, и закрыл ее собой от летящих вниз кофемолок и кофеварок, украшавших кафешные полки, и потащил ее к выходу, нос и рот у него были забиты цементной пылью, Соня кашляла и захлебывалась, дверь кафе почему-то оказалась совсем не там, где должна была оказаться, но он все-таки выволок Соню наружу, в ослепительный солнечный ад, и попытался рвануться назад за Риной, но Соня схватила его за палец, вжалась в него мордочкой, и он понял, что не отпустит ее сейчас и никогда, и вот мы здесь, в штабной гостинице «Рэдиссон», в препохабнейшем люксе для новобрачных, набитом золотом и плюшем. Четыре часа утра, тат-алюф Зеев Тамарчик спит на своем стеганом диване и сквозь сон слышит, как какая-то маленькая девочка зовет собаку: «Динка! Динка!» – только это не сон, и не собака, и не «Динка!», и Зеев Тамарчик, вскочив со льдом в животе, бредет пошатываясь в спальню, стукается о дверной косяк, садится на кровать к Соне, и Соня безо всякого предупреждения начинает рыдать, обхватив его тоненькими лапками, и Зеев Тамарчик гладит ее пальцы, покрытые радужными шелушащимися разводами, и тепло дышит в ее немытые, пахнущие грибами волосы, и рассказывает ей сказку про Нуми, намнемана, который однажды нашел огромный ананас и понес его в гнездо к другим намнеманам, и там стало что-то такое происходить, и вдруг к ним в гости пришла собака динго, которая не ест ананасов, понюхала ананас и сказала: «Хм, пахнет совсем не так, как должна пахнуть еда!» – а намнеманы сказали: «Да ты попробуй хоть кусочек!» – и глупая собака динго попыталась укусить ананас прямо в кожуре и сломала себе зуб, а самый маленький и главный и бесстрашный и красивый и веселый намнеман сказал, что у него есть клей и сейчас он приклеит зуб обратно и вообще все это очень, очень, очень весело.