Все, способные дышать дыхание

…неконтролируемое спастическое повторение отдельных слогов, звуков, слов. Кх кх, кх кх, кх кх. Ниточка потянулась из рукава, она попыталась дернуть – ослепительно-оранжевый ив-сен-лорановский шифон пошел нехорошей рябью, она попыталась вывернуться и перекусить нитку – немедленно ударило током в спину, туда, где трижды вправляли старенький грыжеватый позвонок. Пришлось сесть, и в огромном мутноватом зеркале теперь отражалась только босая нога со вздувшейся шишкой у большого пальца, с неопрятным когтем, до которого Грете Маймонид было тяжело тянуться. Ноги у нее всегда были коротковаты, и в целом росточком Грета Маймонид не вышла – а не то быть бы ей моделью, моделькой, с эдакой-то немыслимой рыжей копной волос, с этими-то хрупкими руками, с этой-то худобой, в семидесятые годы опять входившей в моду, и бог весть, где была бы сейчас бывшая модель Гретхен, – впрочем, может быть, ровно тут же и была бы: в квартире без одной отвалившейся стены, с грязноватым гипсом на старческой ноге, с крашеными огненными кудельками, сквозь которые проступали седые грязные корни, и только ив-сен-лорановское платье смотрелось бы лучше, если бы подол у него был подлиннее. «Морковка», – вдруг сказал ей в спину высокий скрипучий голос, и второй, очень похожий, отозвался: «Жухлая морковка». Она подскочила от неожиданности, тряся жидкими кудельками; сердце заколотилось, а двое, стоявшие у нее за спиной в покосившемся дверном проеме, сделали такое что-то вроде смеха, такое, когда пасть широко открыта – и несколько быстрых выдохов, что-то между «ха» и «кх», этому они научились совсем недавно. Они вошли в комнату, один, пыльно-серый, сразу отправился в обувной шкаф, а второй, горелого цвета, плюхнулся на пол рядом с загипсованной ногой и тооооомно выпростал когти, и тоооомно, совсем легонечко повел ими вдоль шифончика, внимательно глядя Грете Маймонид в глаза. «Кыш, – слабо сказала она. – Вон». Кх, кх, кх. Пыльный вышел из шкафа с чулком ручной вышивки в зубах. «Немедленно брось, тварь», – слабо сказала Грета Маймонид. Выпустил из зубов, нарочито потянулся когтями в ковер, показал розовую зубастую пасть. Горелый вдруг вскочил и метнулся к оконному проему, взлетел, завис на подоконнике: снаружи что-то затрещало, какой-то мужчина вдруг выругался переходящим в фальцет тенором, что-то поволокли по асфальту, пыльный взлетел на подоконник вслед за горелым, Грета Маймонид на секунду понадеялась, что сейчас они уйдут, оставят ее в покое, но горелый пронзительно и злобно мявкнул пару раз, снаружи все затихло, они спустились с подоконника и уставились на Грету Маймонид желтыми глазами. «Вон, – слабо сказала Грета Маймонид. – Вон. А то не дам пайки, заберу». Они смотрели и смотрели, потом горелый прыгнул на шаткую лаковую этажерку, и сладко потянулся там, и лапой легонько раз, раз, раз, раз, и каждый раз, раз, раз на миллиметр-другой придвигалась к краю этажерки стеклянная сфера на тонкой серебристой ноге, эдакая словно летящая хрупкая сфера с золотой гравировкой, таких на этажерке стояло пять, и каждая означала, что не было в мире израильской моды человека важнее Греты Маймонид, и не было в мире израильской моды журнала важнее «Сигнона»[67], и у самой кромочки сфера замерла, замерла на ней собранная лодочкой лапа, и Грета Маймонид не выдержала, попыталась рвануться вперед на загипсованной ноге, взвыла от боли, кх кх, кх кх кх. «Твари, ах, твари», – слабо сказала Грета Маймонид, нащупала под рукой полупустую пачку мерзкого пайкового «кэмела», кинула в пыльного – и бог весть, чем бы это закончилось, может, и не уцелела бы бесценная герленовская пудреница двадцатых годов, но тут на улице опять затрещало, кто-то явно драл картон, заорал мужчина, и оба, пыльный и горелый, вылетели в открытое окно. Треск картона стал душераздирающим; там, внизу, похожий на черного колобка хозяин обувной лавки, бог весть почему отказавшийся эвакуироваться, орет страшными словами и с палкой в руках защищает свою баррикаду: перевернутые мусорники и примотанный к ним проволокой картон в несколько слоев отгораживают примыкающий к его лавке кусок уличной лестницы, зачем ему этот кусок лестницы? – он спит на полу в своей набитой дешевой дрянью лавке, почти не выходит из лавки – но вот же, далось человеку. Дверь баррикады сделана из куска отсыревшей фанеры, хозяин протискивается в эту дверь не без труда, зато у него есть этот кусок лестницы, ведущей в соседний переулок, а там, в переулке, есть кое-что: там кран, из которого капает ржавая вода. Люди ею, конечно, брезгуют, а существа поумнее давно нашли для себя в этом кране большую пользу, только надо, чтобы к крану можно было быстро метнуться с обеих улиц – и с Герцля, и с Автальона, потому что кто держит кран – тот держит район, а горелый с пыльным и еще с одним парнем, беглым сиамцем, держат кран. И вдруг – чертова картонная баррикада. Пыльный с горелым поспевают как раз к тому моменту, когда хозяин лавки тычет сиамца шваброй в бок, пыльный вцепляется когтями хозяину лавки в босую ногу, сиамец отлетает подальше, горелый шипит, расставив уши и вздыбив загривок, хозяин лавки хлопает дверью. Сиамец хорошо подрал картон; понятно, что хозяин лавки позже заменит этот лист на другой (а за картоном ему, между прочим, приходится тащиться все дальше), но подрал сиамец хорошо. Они еще некоторое время дерут картон, благо заняться пока нечем, только к полудню, когда станет совсем жарко, надо будет пойти к крану – кого подпустить, а кого и не подпустить. Грета Маймонид лежит на кушетке, окруженная своим развешанным и разбросанным немыслимым, драгоценным гардеробом, и представляет себе, как этот гардероб запихивают в коробки, чтобы отвезти ее в караванку, как ломаются шляпы, как сыреют в коробках три вручную вышитых жилеточки из одной коллекции давно умершего дизайнера, как она лежит на узкой кровати в караване на восемь человек, и то одна, а то и другая соседка помогают одеваться крошечной старушке с крашеными рыжими волосами (все заметнее и заметнее седые грязные корни) и с чернильным номером на руке, ломаются шляпы, отсыревают жилетки – нет, нет, Грета Маймонид лежит на кушетке, покрытой бетонной крошкой, в своей квартире без одной стены и переполняется ненавистью, ненавистью, ненавистью и отвращением к этим тряпкам, шляпкам, жилеткам, к самой себе, пока хозяин обувной лавки добавляет еще одну фотографию к устроенному на перегороженной лестнице огромному, уходящему во тьму алтарю: все свечи, собранные со всех окрестных улиц, горят здесь перед всеми собранными со всех окрестных улиц фотографиями.