Все, способные дышать дыхание

Вино лилось рекой. Он дергался, уклоняясь от едко пахнущих струй, темно-красная жидкость заливала ему глаза, он захлебывался. Где-то внизу, под громоздящимися друг на друга осколками фундамента, были мать и сестры, и от всех, кроме самой младшей, исходило то молчание, та совершенная тишина, которую ни с чем нельзя спутать. Младшую он слышал дольше всех, и теперь каждый раз, когда запах вина ударял ему в ноздри, он на секунду чувствовал себя так, словно земля расходится под ним, и каменные глыбы со смертельным грохотом наползают друг на друга, и где-то там, внизу, пытаясь вырваться на поверхность, слабо и ритмично дергается маленькое тело. Он сам вырвался так: закручивал свое тело вбок, закручивал, пока не начинало казаться, что сейчас захрустят и сломаются кости, – и становился чуть-чуть, на самую капельку меньше в диаметре, у́же, и продвигался вперед, хватая ртом воздух среди сыплющейся стеклянной крошки и хлещущих винных струй, и снова скручивался, и снова продвигался, обдирая кожу, разинув крошечный рот с детскими иголочками зубов. Когда он добрался до поверхности земли, вырвался, отполз, выкашлялся, наблевал, оглянулся, здание ресторана было похоже на приоткрытую книгу корешком вниз. Он не смог доползти до кустов и лег умирать, но не умер, а оказался тут, и весь был обмазан и обклеен чем-то, и приходили люди, снимали эти наклейки, протирали его какой-то жидкостью, пахнущей, как вино, его мутило, раны жглись, было больно. Во всем собрании он был единственной змеей – кроме него, был еще старый пугливый уж, но уж не змея, так что он был единственной змеей. Его перевели из маленького лазарета, полного клеток, коробок, воя и сбивчивых слов, в большую светлую комнату в совершенно целом доме: собрание заняло этот дом, кажется, безо всякого разрешения, раньше здесь был муниципальный клуб пенсионеров, по вечерам танцевавших в холле дряблое танго, а днем занимавшихся в верхних комнатах нетвердой резьбой по дереву. Прибившиеся сюда подранки, двуногие и прочие, ели, спали аккуратными рядами в полипреновых мягких мешках, слушали неназойливые беседы о хороших новостях, господнем порядке, о ста сорока четырех тысячах и еще ста сорока четырех тысячах, снова ели, спали, по вечерам клеили мягкие кубики с картинками. Он тоже ел, спал, слушал – кубики ему нравились, один раз он даже задал какой-то вопрос. Несколько раз к нему приходила женщина с зализанными волосами, брала его в руки так, словно и он был простым ужом, он разрешал ей: руки у нее были теплые, сухие, кожа на них слегка шелушилась, в этом было что-то родное. Всем им дали имена, он теперь был Шуфи – тоже сухое имя, песочное. Он болел, у него крошились и выпадали зубы, она заглядывала ему в рот и пальцем осторожно чесала бледненькие кровящие десны, не боясь ядовитых зубов, – новая жизнь новой жизнью, а все-таки многие не могли себя пересилить и отпрыгивали от него или, наоборот, цепенели под его взглядом. Он сплевывал сгустки крови, по ночам его знобило, ветеринар несколько раз осматривал его, предварительно надев на три пальца разномастные наперстки и виновато поводя ими в воздухе – мол, не могу себя пересилить, слаб человек; он говорил, глядя Шуфи в пасть: «Ну, кому сейчас легко», – и пытался мазать его отвратительной вязкой дрянью. Шуфи не давался, страшно шипел, раздувая клобук, доктор в ужасе ронял его на пол, он прятался и выходил, только когда опять начинались кубики. Ему снились сжимающиеся камни, которые в последний момент начинали крошиться, набивая ему осколками рот. Днем все пошли слушать беседу, он не пошел, лежал, закрыв глаза, ему казалось, что он начинает издавать молчание, тишину. Пришла зализанная женщина и принесла с собой темную бутылку, из бутылки потянуло винным запахом, и он в одну секунду исчез, она звала его по имени, говорила: «Маленький, маленький», – даже принесла его любимый кубик, где сидели среди красивых деревьев кролик, лев и собака, положила посреди звериной комнаты. Он нашелся в том углу, где были шатким штабелем составлены разномастные переноски для животных. Она набрала в рот немножко вина, раздула щеки, стала перекатывать вино туда-сюда, прополоскала рот как следует, проглотила. Он понял, но все равно сопротивлялся, не хотел приближаться к блюдцу, вырывался; тогда она снова наполнила рот вином и осторожно, по чуть-чуть, перелила губами ему в рот. Десны сразу начало жечь, но он понял, подержал вино во рту, она сказала: «Плюй», – но он проглотил. Зализанная женщина посмотрела на него внимательно, а затем улыбнулась и снова набрала вина в рот, и они все повторили еще раз и еще раз, он глотал и глотал, а потом стал кричать. Все уже вернулись, но заходить никто не хотел, стояли звери около двери, он кричал, а зализанная женщина вдруг отпустила его и сухо сказала: «Ну все, накричался», – и он понял, что и вправду накричался. Потом было утро, раннее утро четырнадцатого числа весеннего месяца ниссана, все стояли в большом зале, и мимо него пронесли чашу, пахнущую вином; важные люди пили из нее, а им объяснили, что вино – это не просто вино, а Божья кровь, кровь Христова, и он потрясенно подумал: «Так вот оно что».