Все страсти мегаполиса

Магнитофон, который принес Герман Александрович, был старый, с катушками; Соня таких никогда не видела и даже не сразу поняла, что это такое.

– Когда надоест, скажите, – попросил он. – А то разглядыванием чужих семейных альбомов и прочим подобным можно довести до умоисступления. Но мне правда кажется, что вам эта история может быть интересна.

Соня думала, что из такого магнитофона непременно донесутся хрипы и что пленка будет потрескивать. Но голос, зазвучавший в тишине кабинета, был так ясен, словно его записывали не на старый прибор. И словно он принадлежал не старой женщине.

– Всю осень сорок первого года были бомбежки, и «мессеры» кружили прямо над головами, и мы уже хотели уйти с дач и рыть в лесу землянки, – произнес этот ясный и суровый голос. – На дачах оставались только мы, женщины и дети, и нам казалось, что бомбежки – это страшно. Но самые страшные три дня наступили зимой, когда вдруг настала полная тишина. Мы поняли, что наши войска ушли и дорога немцам открыта. И что нам ничего не остается, только ждать, когда они пойдут на Москву. А через трое суток ночью мы услышали гул. Гудела дорога – по ней шли сибирские дивизии. Их перебросили сюда, как только поняли, что Япония не нападет на Дальнем Востоке. Было четыре тысячи человек. Они пришли на Николину Гору ночью, в маскхалатах, и легли на снег – спать. И всю ночь гора дрожала от храпа четырех тысяч мужчин. Утром они увидели огоньки на дачах и пошли за кипятком, сначала по одному, потом десятками, потом сотнями. Мы грели для них воду в чайниках, в кастрюлях, в баках для белья. Они попили кипятка и ушли воевать. Это была битва под Москвой. И я ушла вместе с ними.

Голос умолк. Соня ничего не могла сказать: горло у нее сжалось, она боялась заплакать. Плакать в присутствии этой женщины казалось ей постыдным, а присутствие она ощущала так же ясно, как слышала ее голос в тишине кабинета.

Герман Александрович выключил магнитофон. Он тоже молчал.

– Я по-настоящему разговаривал только с ней, – вдруг сказал он. – Со всеми остальными мне было скучно. Я не могу объяснить, почему.

– Я понимаю, почему.

Соня в самом деле это понимала. И понимала, почему он не находит слов для того, чтобы это объяснить. Не нужны ему были никакие слова. И ей не нужны были тоже.

То, что она чувствовала сейчас, не было жалостью. Да и невозможно было чувствовать жалость к этому мужчине, который смотрел в пространство глубокими темными глазами и видел что-то такое, чего не видел, кроме него, никто. Его руки лежали на коленях тяжело и мощно, вены бугрились на них сплетениями. Точно такими были горные плато с текущими по ним реками; Соня помнила их глубокое молчание.

– Я провожу вас, – сказал он.

Он всегда провожал ее до озера и смотрел ей вслед до тех пор, пока она не входила в усадьбу. Она привыкла к этому. Но сейчас при мысли о том, что вот они выйдут из дому, пройдут по улице, по берегу – и простятся, она вздрогнула. Это было невозможно, немыслимо это было!

Но что она могла сказать? Соня встала с дивана и пошла к двери кабинета.

* * *

Стояло новолуние, но на улице не было темно: озеро само освещало свои берега колеблющимся светом, будто его, как фонарь, держал в руке какой-то огромный человек. Этот свет, идущий из глубины озера, давно уже не казался Соне странным, потому что она к нему привыкла. Но сейчас она словно видела его впервые.

Все стало впервые из-за него. Из-за перемен в его лице, голосе, походке. Он молча шел рядом, и впервые Соня чувствовала исходившую от него тревогу. И впервые сама чувствовала рядом с ним не покой, а внутренний трепет, такой сильный, что дрожали пряди ее волос, рассыпанные по плечам.

И в этой общей тревоге дошли они до косогора, по которому вилась тропинка к воротам усадьбы.

– Спокойной ночи, Соня, – сказал он.

И это тоже было как всегда – что он прощался с нею пожеланием спокойной ночи.

Но сейчас голос его дрогнул. И дрогнула рука. Соня ясно видела ее очертания, хотя озеро с его необъяснимым светом осталось в стороне, и они стояли в тени косогора, в темноте кромешной. Рука дрогнула, как будто он пытался ее удержать, но удержать не смог. И положил ее Соне на плечо.

Его рука была тяжела. Ну да, как гора с текущей по ней рекою. Соня наклонила голову и коснулась щекой его руки. Он осторожно перевернул руку, и ее щека, и пряди волос легли на его ладонь. Соня почувствовала, что пульс у нее на виске бьется в такт с его пульсом.

– Это... разве может быть? – спросил он.

– Да.

– Ты как будто всегда была.

– И ты.

– Ты не уйдешь?

– А ты разве отпустишь?

Соня впервые смогла улыбнуться. А его глаза блестели перед нею с прежней тревожной серьезностью.

– Нет.

Он коротко провел пальцами по ее виску. Пальцы были широкие и крепкие, но вздрагивали так, словно под ними были не ее растрепанные волосы, а скрипичные струны.

Не отнимая ладони от Сониного виска, второй рукою он притянул ее к себе. Он сделал это неловко, так, что она ткнулась лбом ему в грудь. И его сердце постучало ее по лбу, как будто сказало: «Ну и дуреха же ты бестолковая! Как же ты ничего не понимала до сих пор?»