Все страсти мегаполиса

Она тихо засмеялась, отстранилась. Он вздрогнул. Она поскорее прижалась к нему снова, но уже не неловко, а так, что могла расстегнуть его рубашку. Ей страшно этого хотелось, и она не понимала, как может такое бесстыдное, до пересыхающих губ желание соединяться с чистой нежностью, которую она чувствовала к нему. Но нежность и желание звенели в ней разом, не мешая друг другу, и это тоже происходило с нею впервые.

– Давай вернемся? – сказал он.

– Давай. – Он не двинулся с места. – Что же ты стоишь? – спросила Соня.

– Не могу из рук тебя выпустить, – ответил он извиняющимся тоном.

– Ну давай еще постоим, – сказала она. – Может быть, ты решишься.

Он засмеялся. Она впервые слышала его смех. Он оказался такой же глубокий, переменчивый, как и голос.

– Пойдем, – сказал он.

Глава 5

– Сижу и думаю: а не дурак ли я? То есть не сижу, а лежу.

Сонина голова лежала у Германа на плече. Он покрепче прижал ее ладонью.

– Не дурак.

Соня и сама прижалась головой к его плечу. Ей это нравилось.

– Думаешь? А как тогда называть человека, который не заметил, что влюбился? Голову от книжки поднял – ан здрасьте, уже влюблен по уши.

– Так ведь и я точно так же. Тоже не заметила. Я, знаешь, почему-то думала, что любовь – это вроде удара молнии. Одна пошлость в голове была.

– Почему же пошлость? – Герман улыбнулся. – В твои годы это не пошлость, а естественная мысль.

– А какие мои годы, ты знаешь? – приподняв голову от его плеча, с интересом спросила Соня.

– Лет двадцать, да? Страшно выговорить.

Она расхохоталась.

– Я думала, такие комплименты только старухам делают. Ах, вы выглядите гораздо моложе, чем на восемьдесят! Всего на семьдесят пять.

– По-моему, я за всю жизнь не сделал ни одного комплимента. Что же я еще мог тебе сказать, кроме глупости?

– А я и глупость тебе не могу сказать. Я на тебя хочу смотреть и смотреть. И слушать тебя хочу. И... трогать.

При этих последних словах Соня почувствовала, как судорожно дрогнуло у нее горло.

– Потрогай...

Наверное, и он почувствовал то же самое. Голос его стал глубоким уже до немыслимого какого-то тона, и еще он стал прерывистым.

Соня положила руку ему на грудь. На бьющееся солнечное сплетение. На живот. И ниже повела рукой, и еще ниже. Она перебирала его как струны. Всего. И он вздрагивал под ее прикосновениями, и каждое отдавалось в его теле глубоким гулом. Соня слышала этот гул кончиками пальцев.

Она не выдержала первой – перестала его ласкать и, выгнувшись всем телом, сама прижалась к нему с таким стоном, как будто ей стало больно. Но это не боль была. Вся она сделалась – одно лишь желание.

И Герман понял его сразу.

– Ты как удочка, – прошептал он. – Удочка под ветром.

Ох, как хорошо он держал эту удочку в больших своих руках, как крепко, ласково и любовно! Как звенело все у Сони внутри, когда он приподнимал ее над собою, и сразу опускал на себя, и тут же переворачивался вместе с нею – так, что она задыхалась, накрытая и пронизанная всем его телом, свободным, не скованным ничем, кроме любви!

Это была любовь, и оттого, что она взяла их обоих под свою стражу так неожиданно, так незаметно, ничего не изменилось в ее приметах и чертах. И оттого, что ее приметы повторялись этой ночью снова и снова, не становились они привычны им обоим. Да и не повторялись они, а возобновлялись.

Герман глухо вскрикнул и сжал Сонины плечи так сильно, что они побелели под его руками. Он держал их и держал, и вздрагивал над нею, и она с трудом разбирала слова, срывавшиеся с его губ, слова бессвязные и почему-то жалобные. Он словно просил ее о чем-то, но о чем? Не могла она расслышать.

– Со-оня... – выдохнул он наконец, замирая над нею. И вдруг засмеялся, и повторил: – Соня Гамаюнова!

– Ты почему смеешься? – спросила она.

– Твое имя так невозможно звучит, что и не знаешь, что делать. Я и засмеялся. А точно так же мог бы дать волю слезам.

– Ну и дай!

– Но с такой же вероятностью я могу дать волю и зверскому голоду, – сказал он.

– Ты просто француз!

Теперь засмеялась Соня.

– Почему? – удивился Герман. – Они прямо из постели бегут есть?

– Они не говорят пошлостей. И ты не говоришь.

– Соня... – Он посмотрел чуть исподлобья, словно извиняясь. – Я хотел бы говорить тебе одни только... То, что ты называешь пошлостями. Но меня губы не слушаются. Ты прости. Может, потом.

– Я совсем не то называю пошлостями. – Она осторожно коснулась пальцами его губ. – Не то, чего... твои губы не слушаются. А вот если ты скажешь, что относишься ко мне непросто, то я тебя слушать не стану.

– Не скажу. – Он улыбнулся уже обычной свой короткой улыбкой. – Не скажу такого. Потому что я очень просто к тебе отношусь.

– Тогда пойдем есть, – сказала Соня. – Или, если хочешь, ты лежи, а я что-нибудь принесу.

– Нет уж, – отказался Герман. – Я, конечно, немало приобрел привычек одиночества, но до идиотизма, надеюсь, не дошел.

Остатки ужина еще стояли на столе. Герман ведь не успел их убрать, потому что пошел провожать Соню, а потом, когда они чуть не бегом вернулись в дом, им было не до того, чтобы убирать со стола.