Все страсти мегаполиса

Соня присматривалась к лицам гостей, время от времени обращавших внимание не только друг на друга, но и на картины, и читала по этим лицам, как по открытым книгам. Удивительно! Она и сама не понимала, что позволяет ей так легко по ним читать, но знала, что угадывает мысли и намерения каждого из находящихся здесь людей безошибочно.

«Зрение на резкость навелось», – снова, как тогда, ночью в аэропорту, подумала она.

И увидела Германа.

Он стоял у белой мраморной колонны рядом с высоким нескладным мужчиной и что-то ему говорил. Он не разговаривал с ним, а вот именно говорил ему что-то ровно и безучастно, разговор же у этого мужчины, по прозрачно-гладкому виду – иностранца, шел совсем с другим собеседником.

«Он переводит, наверное, – подумала Соня. – Да, переводит».

Мысли эти летали у нее в голове отдельно от взгляда на Германа и отдельно от всего, что она чувствовала при этом взгляде. Словно горный разреженный воздух вдруг наполнил ее изнутри, в нем и носились неприкаянные, обрывочные мысли. И дышать этим воздухом было трудно.

Она смотрела на Германа, а он ее не видел. Наверняка у него и мысли не было, что он может ее здесь увидеть. Мысли не было, а сердце, тоже наверняка, молчало.

– Ну, София, с наступающим, – сказал Тимофей. – Не скучай, развлекайся.

– А?.. – Соня вздрогнула только от колебания воздуха возле своего уха; что ей сказали, она не поняла. – Да-да...

«Стих людей дремучий бор, вымер город заселенный. Слышу лишь свисточный спор поездов до Барселоны», – вспомнила она.

Что делать, Соня не знала. Она заставляла себя не смотреть на Германа – каждый взгляд на него болезненно отдавался в сердце.

И от этого мучительного старания все, что происходило вокруг, она слышала как сквозь вату.

На небольшом возвышении, находившемся на краю зала, начался концерт.

Долго пела модная певичка, имя которой Соня забыла, помнила только, что у певички нет фамилии, одно имя, к тому же почему-то мужское, хотя в ее профессионально созданном облике нет ничего мужественного, наоборот, со своими огромными голубыми глазами и губками бантиком певичка выглядит так беспомощно и наивно, что в это нельзя верить – этого просто не может быть в той сфере, в которой ей сделали карьеру.

Потом на возвышение поднялись телевизионные комики из популярной передачи; их почему-то представили резидентами, как разведчиков. Когда они шутили, то все смеялись, хотя было видно, что никому не смешно, потому что шутят они слишком выученно.

Потом играл скрипач, которому, и это тоже сразу было видно, не по себе было в такой незамысловатой сценической компании.

Когда он начал играть, Соня решилась вновь взглянуть на Германа.

Она нашла его глазами быстро и посмотрела на него коротко, словно украдкой. Он смотрел на сцену точно с таким же выражением лица, какое было у скрипача, смотревшего со сцены. Это было их общее выражение растерянности, неловкости и недоумения. Соне стало смешно: скрипач и Герман были похожи на детей, которые хотят поскорее смыться из взрослой компании, куда их по ошибке записали, но не знают, как это свое намерение осуществить.

Герман вздохнул и обвел зал унылым взглядом.

«А нет ли здесь где-нибудь окошка? – говорил этот взгляд. – Вот бы я ка-ак выпрыгнул!»

Это простое желание было у него во взгляде единственным, заполняло его до краев. И когда этот взгляд остановился на Соне, то в нем еще несколько секунд царило одно лишь недоумение.

А потом недоумение исчезло. Его как будто молнией выжгло, и эта же молния мгновенно озарила темную глубину Германовых глаз, всю до донышка.

Он стоял у колонны, белый, как ее мраморная поверхность, и рука, лежащая на этой поверхности, сливалась с нею, и в глазах полыхали молнии.

Это длилось секунду, две, три... Сколько могут длиться молнии? И длятся ли они вообще? Потом он оттолкнулся от колонны и шагнул к Соне. И пошел к ней так быстро, так как-то... сильно, что чуть не сбил с ног нескольких людей, оказавшихся у него на пути.

А она ни шагу не могла сделать.

«Вот что значит – ноги к полу приросли», – панически мелькнуло у нее в голове.

До сих пор Соня думала, что это просто фигура речи. А теперь ноги у нее сделались такими тяжелыми, будто в самом деле вросли в пол, как колонны.

Но никуда ей идти не понадобилось. Герман остановился прямо перед нею и обнял ее. Это получилось так сразу и так неожиданно, что Соня почувствовала, как ее начинает бить дрожь. Зубы у нее дробно застучали, губы запрыгали...

– Ты что? – спросил Герман. – Ты испугалась?

– Н-нет-т... – вцепившись в его бока так, что онемели пальцы, продрожала она.

– Тогда пойдем?

Он произнес это с чуть-чуть вопросительной интонацией, но при этом не стал ожидать Сониного ответа – выпустил ее из своих объятий, расцепил ее пальцы на своих боках и, взяв за руку, почти поволок к выходу из зала.

«Куда он? – подумала Соня. – Куда он так бежит? На улицу, что ли?»

Предположить, что Герман в одном свитере бежит на улицу, где гудит и сбивает с ног пурга, да еще тащит туда Соню в маленьком черном платье и в туфлях на шпильках, – предположить это было трудно.