Все свои. 60 виньеток и 2 рассказа

После посадки я по своему обыкновению устремился вперед, надеясь быстро пройти контроль и получить вещи. Но багаж долго не привозили, в ожидании я мотался туда-сюда по огромному залу с высоченными потолками, по всем его лестницам, мостикам и галерейкам, то и дело нетерпеливо оглядываясь на нашу багажную карусель, и вдруг заметил в толпе пассажиров вокруг нее большое голубое пятно. Издалека и сверху лиц было не разобрать, но я подумал, что это, наверно, группа встречи моей знакомой. Я спустился с галереи, и так и оказалось: я увидел, впервые во весь рост, свою таитянку, высокую, с нескладно широкой фигурой, в пестром национальном платье, окруженную стайкой точно так же одетых женщин. Я решил подойти попрощаться, направился к ним, готовя пристойную французскую реплику, но, приблизившись, обнаружил, что за свою знакомую я принял не ее, а другую, возможно ее сестру, ее же сначала не опознал, хотя она стояла тут же. Я усмехнулся своей ошибке, но не смутился, заготовленную фразу произнес по адресу, и все сошло как нельзя лучше.

Вещей мы ждали еще долго, и у меня было время присмотреться к моим таитянкам. Они мне что-то смутно напоминали, я никак не мог понять что. Потом, наконец, сообразил: группу узбечек в одинаковых пестрых полосатых нарядах где-нибудь на московском рынке или на декаде народной песни и пляски.

Как там у Зощенко?.. «А в свое время я, конечно, увлекался одной аристократкой».

P. S. История эта, совершенно, в сущности, никакая, долго не выходила у меня из головы. Что за иерархия: таитянки – si, а узбечки – no?! Как тогда насчет любезных калмычек, таджичек, хакасок? А с другой стороны, полек, чешек, болгарок?

В связи с болгарками (которые, навскидку, в этой странной табели о рангах располагаются ниже чешек и тем более полек) вспоминается мое краткое знакомство с Юлией Кристевой. Встреча произошла в августе 1968 года в Варшаве на симпозиуме по семиотике (о нем я уже немного писал). Кристева была одной из звезд французской структурно-семиотической плеяды шестидесятых, хотя от собственно структурализма уже отходила в сторону некой постструктурной смеси Бахтина с марксизмом, интертекстуализмом, феминизмом – далее везде, и ее доклад впечатления на меня не произвел. Произвело впечатление другое. Она была по-французски стройна и изящна, по-монгольски смугла и раскоса и невероятно, ослепительно, дух захватывающе красива.

Общались мы на французском, который в ее устах звучал пленительно. Мы почти сверстники, я на четыре года старше, мы немного кокетничали друг с другом, но я все время ощущал себя младшим, воспринимая ее как некую полубогиню, спустившуюся с парижского Олимпа.

Один вечер некоторые избранные участники симпозиума провели где-то за городом, скорее всего на даче у главной его организаторши, Марии-Ренаты Майеновой. Там у костра, за вином мы с Кристевой разговорились накоротке, и в какой-то момент я, памятуя о ее происхождении из народно-демократической Болгарии, спросил, как у нее с русским языком. Она охотно произнесла несколько фраз по-русски. С грамматикой все было в порядке, но болгарский акцент звучал удручающе плоско, грубо, бесцветно. Наверно, я скривился, потому что она спросила: «Что? Говорю неправильно?» Я ответил, да нет, правильно, уж во всяком случае правильнее, чем я по-французски, пробормотал что-то насчет la magie du français, и мы сменили тему.

Но в памяти навсегда осталось смешанное чувство разочарования и облегчения, вызванное этой межъязыковой интерлюдией. Красота блистательной парижской болгарки осталась при ней, но ее чары потеряли часть своей безапелляционности, и я вздохнул свободнее.

P. P. S. Следует добавить, что через пару лет у меня возник длительный роман с юной российской франкофонкой сложных армяно-чувашско-болгарских кровей, выросшей в Париже и окончившей тамошний лицей с отличием. Мы дружим до сих пор, но только сейчас я осознал, что это был классический случай подражательного желания (по Рене Жирару), овеянного магией неизбывной нашей галломании вообще и звездного образа Юлии Кристевой в частности.

И горе той калмычке, которая не лепечет по-французски!

О непонимании

Любопытным образом, у истока моих занятий поэтикой стояло острое чувство непонимания, периодически посещавшее меня на уроках литературы. То, что говорилось о произведении, не соответствовало моим впечатлениям, однако и впечатления эти не складывались во что-нибудь цельное. Неопределенность мучила меня, но задним числом я бы сказал, что уже тогда испытывал странную – профессиональную avant la lettre – гордость по поводу своего неумения понимать[15].