Все свои. 60 виньеток и 2 рассказа

Да нет. Я не хочу читать ее потому, что она явно не знает того, о чем пишет, и – что́, по мне, еще хуже – не пишет того, что знает. (Не забуду, как она однажды высказала острые соображения об авторе, которым занималась, но развивать их не стала, чтобы, не дай бог, не задеть его. Написала что-то дежурно вежливое, все было хорошо, потом он своим чередом скончался, и в итоге говорить не о чем – на нет и суда нет.) Не хочу читать и не интересуюсь видеть. Ибо она не желает знать самого интересного во мне. Но видеть меня почему-то настаивает. Хотя, если бы она прочла кое-что из того, что я о ней написал, вкус к встречам у нее, скорее всего, пропал бы.

В общем, чтобы хотеть меня видеть, ей надо меня не читать, но тогда неохота мне. А исполни она мои авторские ожидания – расхочется ей.

Это уже как будто все. Остается, пожалуй, одно последнее возражение. А почему бы не пообщаться с человеком, не требуя от него знакомства с твоими, к тому же нелестными, сочинениями о нем? Так, без нажима, обо всем и ни о чем, на цивилизованных полутонах, не тревожа глубин?

И правда, отчего нет?! Be my guest! По телефону.

Игры в сумерках

Войновича я читал с давних советских пор. Ранним, новомирским вещам, «Хочу быть честным» и «Двум товарищам», сразу же отдал гражданское должное, а неподцензурными «Чонкиным» и «Иванькиадой» наслаждался от всей души – уже в эмиграции. «Москву 2042» прочел с еще бо́льшим запозданием, когда ее гротескные пророчества стали сбываться. И совсем поздно, всего пару лет назад, узнал, что это он написал слова всенародного хита шестидесятых о пыльных тропинках далеких планет. А также, что он был-таки евреем (по матери и, значит, по иудейскому закону). Я-то ориентировался на шикарное название одной из главок «Иванькиады»: «Намекните, что Вы не еврей», гордясь просвещенным сознанием, что антисемитские наветы вызывала – своим подозрительным окончанием – его исконно славянская, сербская, некогда княжеская, фамилия по отцу. Весть о его еврействе меня, как бы это сказать, немного задела; я огорчаюсь, когда непредвзято любимые мной авторы (например, Ходасевич) оказываются евреями, – чувствую себя невольно запершимся в гетто.

А «Автопортрет. Роман моей жизни» я вообще прочел только сейчас, уже после смерти автора (2018). Проглотил залпом, с ощущением неожиданной близости – человеческой, поскольку то и дело вспоминал сходные случаи из собственной жизни, а до какой-то степени и повествовательской. Книга написана на редкость открыто и нелицеприятно, в соответствии с давно заявленной программой быть честным. Всем сестрам автор скрупулезно отмеряет по серьгам: родителям, родственникам, друзьям, любимым женщинам, не забывает и на себя оборотиться. Дважды на протяжении книги он посвящает целые страницы объяснениям, почему приукрашивание, будь то своих близких или национальных кумиров, – сродни его кажущейся противоположности: клевете. Неудивительно, что с такими установками он систематически теряет друзей и доброжелателей; зато остается самим собой – и создателем редкостной портретной галереи.

У меня никаких личных или профессиональных контактов с Войновичем не было – кроме одного забавного эпизода. Летом 1987 года я преподавал в Германии, в Констанце, ненадолго ко мне присоединилась Ольга, и в какой-то момент мюнхенцы Смирновы – Игорь и его тогдашняя жена Рената Дёринг – предложили поехать в гости к Войновичу, жившему где-то в пределах автомобильной досягаемости.

Мы поехали, познакомились и были угощены обедом и непринужденной беседой. От квартиры (или дома, судя по «Автопортрету» – в Штокдорфе) осталось ощущение некоторой полутьмы и унылости. От жены писателя (всю жизнь любимой, отбитой у ближайшего друга-литератора, Камила Икрамова) – образ типовой «жены писателя» тех времен. А от самого писателя – впечатление располагающей непритязательности и, может быть, временной потерянности в окружающем мире.

Простота общения сказалась двояко. Я, как обычно при встрече с живыми объектами своих научных исследований, с места в карьер принялся излагать Войновичу нечто теоретическое по поводу его творчества. Тем более что в моем распоряжении имелась идея еще не опубликованной тогда работы моего многолетнего соавтора Юры Щеглова о структуре одного специфического типа повествования, который он назвал «административным». В таких сюжетах действует не сам герой, прикованный к месту и неспособный к передвижениям, а информация о нем – слухи, досье, донесения, приказы и т. п., двигающиеся вверх и вниз по бюрократической лестнице. Образцы административного повествования Щеглов обнаружил у Лескова («Человек на часах»), Толстого («Хаджи Мурат»), Тынянова («Подпоручик Киже») и у Войновича – в «Чонкине»[70].