Всё тот же сон

Ложась спать на один из диванов, я не знал, кого увижу утром на другом диване, стоявшем в моей комнате… А когда мне пришлось пожить у Морозов недели две незадолго до Московского восстания, смены людей на втором диване стали происходить чаще. Вместо прежних солидных бородатых незнакомцев, на нём появлялись спящие фигуры безусых юношей, рядом с которыми непременно лежали заряженные браунинги или маузеры. Это были товарищи сыновей, состоявшие дружинниками эсеровских организаций. Революционность сыновей пугала добродушного отца, который ссорился с ними не столько из-за существа их политических настроений, сколько из-за неосторожного поведения… Когда я, проезжая Москву через несколько дней после восстания, заехал к Морозам на Малую Бронную, я никого не застал на их квартире, кроме их старой кухарки. «Ах, барин, — говорила она мне взволнованно, — и что у нас было! На Бронной у нас всё брегаты да брегаты (баррикады), пушки палили, думали, что никто из нас в живых не останется». Действительно, Малая Бронная оказалась одним из центров восстания, и громадные дыры в стенах домов свидетельствовали о недавно происходивших уличных боях.

Мальчики Морозы принимали деятельное участие в Московском восстании, но сумели скрыться и избежать преследований. Через несколько лет они стали агрономами и очень интересовались своей специальностью, совершенно потеряв вкус ко всякой политике.

Дед Борис тоже стал агрономом и тоже «интересовался специальностью», потеряв вкус к политике, но избежать преследований не сумел.

Сначала сидел он в Бутырках — без следствия и суда. Таких неопределённых сидельцев было много, и, чтобы привлечь к себе внимание, они, сговорившись, распороли матрацы, обвязали решётки на окнах соломой и подожгли. Народ сбежался: «Бутырки горят!»

Дальнейшее трудно расчислить по календарю. Известно, что была тюрьма и ссылка в Вологодскую губернию, и поражение в правах с ограничением проживания. Но всё же, как видим, учиться Борис продолжал, а к 1907 году был и женат. Эти странности (когда что успевается?) объяснить может только странная репрессивная система тогдашней России.

Взять того же Оболенского. Когда распустили Первую Думу… А её распустили просто. Думцы-то, зная, что вот-вот их распустят, готовились всё равно Думу не покидать в знак протеста, а в одно прекрасное утро Таврический дворец оказался просто запертым и под охраной. Так вот, когда Думу таким образом распустили, часть депутатов — в их числе Оболенский — уехала в Выборг. Там посудачили, а потом сочинили и разослали воззвание с призывом не платить налоги и уклоняться от воинской повинности до созыва новой Думы. Следствие по делу о Выборгском воззвании длилось полтора года, которые Оболенский провёл не в тюрьме, а на даче под Алуштой и в Симферополе, где редактировал газету «Жизнь Крыма» и родил ещё одного сына. Потом был суд в Петербурге, и князь получил три месяца тюрьмы, но вернулся в Крым к прежним занятиям и только ещё через полгода, родив дочку, оказался высланным из Таврической губернии под гласный надзор полиции на два года. Рассудив, что три месяца меньше двух лет, князь решительно напомнил о первоначальном приговоре и стал просить тюрьмы, но это оказалось не так просто.

Тюрьмы были переполнены, и людям, пребывание которых на свободе не считалось опасным, приходилось ждать своей очереди.

Пришлось хлопотать, пустив в ход знакомства и связи, дойдя до министра юстиции. И вот…