Все уезжают

Всеобщий лидер здесь — Алан Гутьеррес. Он делает граффити на пляже за Шестнадцатой улицей. Я уже ему сказала: совершенно не собираюсь бунтовать ради того, чтобы доказать, что меня не отливали в общей жесткой форме. Его отец — художник-гиперреалист, но сам он ничего не продает; его жизнь в корне отличается от жизни его родителей. Материальных трудностей его семья не испытывает, однако он живет в общежитии, потому что сам так захотел — чтобы быть подальше от своего дома, распорядка дня, отцовских знакомых. Это нас с ним сближает. Вместе с Аланом я писала всякие вещи на стене кладбища Колумба, на пляже и на улицах Гальяно, Монте и Ситиос. Я не хочу принадлежать к его группе «Арт-Улица». К тому же женщин они не принимают, а еще он сказал, что мне не хватает смелости. На самом деле мне совершенно неинтересно быть смелой. Я отдыхаю от всего этого.

Не желаю больше расписывать каракулями свой город. Преобладающий оливковый цвет и множество обрушившихся балконов его сильно изменили. А сколько щитов, сколько лозунгов и приказов, обращенных к нам с политических плакатов! Хватит приказывать! Вот и Алан теперь хочет отдавать мне приказы. Ничего не выйдет. Больше ни единого приказа, ни единого человека, приказывающего, как мне жить!

Самым прекрасным эпизодом в наших с Аланом отношениях был наш обмен: он отдал мне свою футболку с Мафальдой[17], а я ему — вязаный свитер. На какую-то минуту я осталась полуголая, и он тоже. Мы взглянули друг на друга и молча оделись. Никто из нас не дотронулся до другого. Это было как подарок. Некий пакт, ритуал. Раньше я совершенно спокойно ходила голая, но при мужчинах — это уже другое дело.

Я принесла пряди волос, которые состригла вчера, чтобы использовать для создания одного произведения: прикрепила в коридоре школы две свои фотографии — одну, где я с длинными волосами, и другую, где с коротенькими. Падают, падают прядки, устилая пол, словно пучки черных трав. Все-таки я ни на кого не похожа. Если мой Дневник прочтут, меня возненавидят. Иногда мне хочется увеличить страницы Дневника и вывесить эти листки в том же самом коридоре-галерее. Школа построена из красного кирпича, а это будут как бы белые кирпичики, на которых было бы хорошо изобразить свои идеи. Еще я думаю, что можно было бы сделать неоновые буквы, чтобы они читались так, словно они огненные или золотые. Но поскольку в школе часто отключают электричество…

Мама умерла бы со страху. Я цитирую ее в Дневнике слово в слово, но произнести то, что я здесь пишу, она не осмелится. Исписанные тетради я прячу дома на чердаке, за балкой. Они постепенно разрушаются от влажности, но я всегда обвожу буквы сверху синими чернилами, а в новых тетрадях стараюсь писать не каждый день, чтобы они дольше не кончались. В школе у меня есть одна начатая тетрадь — ее я не выбрасываю, а ношу с собой, пряча среди обычных тетрадок. Мой Дневник — это роскошь, это мое лекарство, это то, что помогает мне держаться. Без него до двадцати лет мне не дожить. Я — это он, а он — это я. Мы оба недоверчивы.

Вторник, 22 октября 1986 года

В этой школе училась и моя мать. Она получила стипендию в числе первых студентов отделения изобразительного искусства, открывшегося в 1962 году. Так как я на нее очень похожа, старые преподаватели сразу узнают во мне ее дочь.

Она приехала из маленького поселка под названием Банес. Но поскольку дедушкин госпиталь, где она появилась на свет, находился в Гуантанамо, а там расположена американская морская база, у мамы было двойное гражданство, от которого ей пришлось отказаться, когда она сюда приехала: «Здесь быть американцем хуже, чем прокаженным». Когда ее родители собрались в Майами, она сказала, что останется на Кубе, и они вычеркнули ее из своей жизни. Оставшись одна, она стала «дочерью родины». Она не покидала школу ни в выходные, ни в каникулы, потому что никого здесь не знала. Иногда ее куда-нибудь приглашали гаванские подружки. Тем не менее лабиринты «Кантри-клуба», где располагалась Национальная школа искусств, знакомы ей куда лучше, чем улицы Гаваны. Школа просто великолепна: если смотреть на нее сверху, со смотровой площадки, она напоминает лежащую обнаженную женщину. Выстроена она из огнеупорного кирпича и стоит в окружении огромных живописных деревьев. Сейчас я сижу у фонтана — если продолжить сравнение, то это половой орган женщины, — и, пока я пишу, у моих ног льется вода. Школа построена по проекту трех архитекторов: двух итальянцев и кубинца по фамилии Порро; он тоже уже давно уехал, но до сих пор присылает маме перед Новым годом открытки.

Мама рассказывала мне, что поскольку в выходные ей некуда было деваться, она здесь рисовала и общалась с архитекторами. Поднималась вместе с ними на смотровую площадку, и они рассказывали ей, каким будет цирковое училище, которое потом так и не было построено. Ей было очень интересно размышлять с ними о том, во что же в конце концов превратится этот мир лабиринтов, если они сумеют его достроить.