Все ураганы в лицо

За несколько дней число подследственных выросло до ста пятидесяти. Их стали называть арестантской ротой. Все это были старые знакомые Фрунзе: рабочие Иваново-Вознесенска, Шуи, Кохмы, Орехово-Зуева, студенты. Их напихивали в камеры по пятнадцать — двадцать человек. Они выбрали своим старостой Арсения, и начальник тюрьмы не возражал. Начальник тюрьмы вообще находился в растерянности. Губернатор и жандармы призывали его готовиться к осаде, к войне с дружинниками и в конце концов запугали до полусмерти. Собственно, польский корпус был уже взят изнутри. Подследственные распевали революционные песни, переходили из камеры в камеру, вслух читали политические прокламации, призывали к свержению самодержавия, и надзиратели ничего не могли с ними поделать. А возможно, и не хотели делать. В большинстве своем подследственные были молодые люди, едкие, насмешливые, шумные. По всякому поводу они поднимали невообразимый гвалт, и начальник тюрьмы бежал, заткнув уши. Призвать к порядку их мог только Арсений, ему они подчинялись беспрекословно. Вот почему начальник тюрьмы радовался, что среди заключенных находится столь авторитетный человек. Потому-то Фрунзе пользовался относительными вольностями. Он мог заходить в любую камеру, выслушивать каждого, обращаться от имени подследственных с претензиями к начальству. Спал же он в общей камере.

В тюрьму губернатор приехал неожиданно. Начальника на месте не оказалось. Как объяснили помощники, он только что отправился в коляске к теще, которая при смерти. Его вызвали. Сазонов знал эту тещу, богатую старуху, и в другое время мог бы чисто по-человечески понять поступок начальника тюрьмы. (Не может же тот безотлучно, наподобие каторжника, находиться в тюрьме! У него есть помощники. Кроме того, губернатор не предупредил о своем визите, решил застать, так сказать, врасплох.) Но сейчас, когда на ноги поднялся весь рабочий край, а арестантское отделение, того и гляди, разнесут… какая теща? кому она нужна?.. Дурака начальника тюрьмы нужно немедленно сместить, доложить министру.

— Проведите меня в камеру политического подследственного Арсения! — приказал он.

Впереди бежал надзиратель по политической части, загоняя арестантов в камеры. Сазонов шагал в плотном кольце помощников и надзирателей. В конце коридора во весь голос пели «Марсельезу». То был вызов, открытая манифестация. «Видно, давно их не пороли, — подумал губернатор. — Ну ничего, я сам наведу здесь порядок. А дурака начальника отстранить, отстранить…»

Загремел засов. В тесной камере на голых нарах сидело с десяток подследственных.

— Встать! — рявкнул надзиратель.

— Пусть сидят. Кто из них Арсений?

— Арсений, вас спрашивает его превосходительство губернатор!

С нар поднялся широкоплечий, среднего роста молодой человек с подстриженными ершиком волосами. Он был в белой рубахе и наброшенном на плечи сером пиджаке.

Губернатор смотрел на молодого человека с изумлением. Значит, начальник жандармского управления говорил правду… Этот безобидный на вид юноша — Арсений, опаснейший политический преступник, враг престола и правительства?

Однако чем пристальнее вглядывался губернатор в Арсения, тем яснее становилось ему, в чем сила этого юноши. Видно, Сазонову показывали старую фотографию. Нет, не таким на самом деле был Арсений. В глаза сразу бросалась крепость, скульптурность всей его фигуры, изобличающая человека с большим самообладанием, неким моральным равновесием. Великолепный мощный лоб матовой белизны. Тонкие, строгие губы с тем странным выражением, какое бывает лишь у людей целомудренно чистых и внутренне твердых. И только резко изломанная тонкая левая бровь выдавала в какой-то мере властный характер молодого человека. Такой в гневе, должно быть, страшен.

С молодыми заключенными Сазонов обычно держался отечески-покровительственного тона, журил их, призывал к благоразумию. Но сейчас под спокойно-насмешливым взглядом Арсения он не мог взять подобный тон. Журить человека, который почти три года держал всю губернию в крайнем напряжении, был вожаком сотен тысяч рабочих?! Дай волю фабрикантам, они без суда и следствия раздерут его на куски. Такой не боится ни бога, ни черта. Вон сколько в нем гордости, достоинства, самообладания!..

— Бравый молодчик! — сказал губернатор. — Сейчас же переведите его в одиночку.

Фрунзе перевели в камеру номер два. Камера — не больше квадратной сажени. К стене прибита широкая доска, на ней деревянная кружка с водой. На нарах — кусок обшитого дерюгой войлока. В углу — жестяной таз для умывания.

— Принесите стремянку!

И когда стремянку принесли, губернатор поднялся по ней к самому окну, проверил крепость двойных решеток. Фрунзе наблюдал за ним все с тем же невозмутимо спокойным видом.

— Ну-с, господин Арсений, какие у вас будут просьбы лично ко мне?

— Я хотел просить о переводе в одиночную камеру, но вы сами догадались перевести меня. Других просьб не имеется.

Сазонов нахмурился.