Все в прошлом. Теория и практика публичной истории

Однако именно развивающиеся мемориальная культура и исследования памяти послужили этим изменениям стимулом и контекстом. И в мемориализации Холокоста как основы послевоенной европейской — и, шире, «западной» — культуры[913], и в стремлении выйти за границы национальных рамок памяти через теоретизирование транснациональной, «путешествующей памяти» (travelling memory)[914], и в анализе «опережающей памяти» (anticipatory memory) в посвященных изменению климата и экологическому кризису художественных произведениях[915], и в усилиях по деколонизации прошлого в рамках «мультинаправленной памяти» (multidirectional memory)

[916] прослеживается отчетливая этико-активистская компонента, сближающая исследователей memory studies с (гражданским) обществом и ценностями демократии[917].

При этом не только у memory studies

, но и у памяти как таковой есть этическое измерение. Философ Авишай Маргалит задается вопросом, обязаны ли мы помнить людей и события прошлого, и приходит к выводу о том, что «[т]огда как существует этика памяти, морали памяти очень мало»[918]. Различие между этикой и моралью в его концептуализации заключается в том, что первая регулирует наши отношения с близкими, а вторая — с незнакомцами и человечеством в целом. Ареал морали памяти, по Маргалиту, ограничен преступлениями против человечества, то есть случаями посягательства на человеческую общность. В этом смысле память о геноцидах (например, Холокосте) должна бы способствовать возникновению общемирового сообщества памяти, однако — несмотря на ряд знаковых попыток теоретизации «космополитической», «глобальной» памяти[919] — этого пока не произошло. Этика памяти, в свою очередь, подразумевает необходимость помнить групповое прошлое — семьи, сообщества и т. д. Тут Маргалит указывает на риск отождествления этики памяти с традиционализмом как доктриной или идеологией, которые призваны охранять традицию: «Традиционализм по определению отстаивает лояльность к прошлому. Задача этики памяти — определить, в чем заключается эта лояльность в плане памятования»[920].

Второй вопрос этой главы — в каких дисциплинарных взаимоотношениях находятся memory studies и публичная история[921]. Существует два основных подхода к соотношению этих двух дисциплин (или, точнее, междисциплинарных полей знания): со стороны исторической науки и со стороны исследований культуры. Прежде чем перейти к анализу этих подходов, вкратце остановлюсь на взаимоотношениях истории и памяти.

Долгое время история противопоставлялась памяти: такой позиции придерживались среди прочих Морис Хальбвакс, Пьер Нора, Йосеф Хаим Йерушалми[922]. Даже сегодня, по мнению Джеффри Кабитта, многие исследователи стремятся найти памяти противопоставление — «и история, представляемая как объективный, с претензией на авторитетность, гомогенизирующий нарратив коллективного прошлого, по-прежнему является самым распространенным кандидатом на эту роль»[923]

. Тем не менее с 1980-х годов происходит сближение истории и памяти: все чаще они рассматриваются в комплементарной, симбиотической связи друг с другом:

Подобное сближение объясняется принципиальным повышением ценности воспоминаний и устных преданий. Позитивистская историческая наука упирается в свои границы там, где умолкают ее источники. Преодолеть эти границы помогают устные свидетельства и предания, особенно тогда, когда в постколониальных странах оказывается разрушенной местная культура или когда после геноцида возникает посттравматическая ситуация и архивные документы не в состоянии зафиксировать пережитое. В таких обстоятельствах повышается ценность живого опыта, личных воспоминаний, субъективных свидетельств, особенно значимость морального свидетеля, который на собственном опыте хотя бы отчасти испытал то, что выпало на долю жертв[924].

По наблюдению Алейды Ассман, послевоенная мемориальная культура способствовала преодолению пропасти «между научно-исторической и мемориально-ориентированной трактовкой прошлого»[925]. Ссылаясь на работы Саула Фридлендера и Поля Рикера, Ассман пишет о том, что мемориальная перспектива помогает дополнить историческое исследование эмоциональным компонентом и индивидуальным переживанием, демонстрирует «мемориальную функцию исторического исследования как памяти», а также акцентирует этическую ориентацию исторического исследования[926]. Что это означает в контексте взаимоотношений публичной истории и памяти/memory studies?