Все в саду

Прочитав – не мне, а скорее себе – это излучающее оптимизм стихотворение в японском стиле, профессор опять стал обрезать ветки. Я молчал. На память, конечно, я знал пару хокку, но продекламировать их побоялся. Щелкая секатором, профессор Карповский спросил: “И какой же «сад» вы хотите «создать»?” Тут он опять пару раз ухнул – засмеялся. Я сказал: “Я читал про китайский, но не мое как-то, про регулярный читал, но там власть человека над природой, а я хочу наоборот…” “Похвально! – вдруг сказал профессор одобрительно. – Про «наоборот» где прочитали?” Я сказал: “Нигде, я сам так считаю”. Тут профессор первый раз посмотрел на меня. Фигурой он был похож на филина, но глаза у него были не как у филина, а как у большой, авторитетной жабы – чуть навыкате, умные, строгие, с выражением безграничного презрения ко всему сущему – в моем лице в данном случае. Профессор посмотрел на меня и сказал: “Вы – «считаете»… Значит, у вас уже есть свое мнение?” Я сказал: “Ну, не то чтобы мнение… У меня есть, ну, просто большое желание… ” Профессор вздохнул печально и сказал: “Большое желание, вот именно. У всех оно есть. И у всех одно. Всё погубить! Лучше бы у вас было не большое желание. А самое маленькое. Малюсенькое такое. С муравья. Понимание”. И продолжил обрезку, и отвернулся от меня опять.

Я стал злиться на профессора – я работаю в кино, тактичного человека в этой индустрии встретить так же трудно, как открыть новый вид магнолии. Но даже в кино никто не решался так со мной разговаривать. От досады я назвал – конечно, про себя – профессора старым злобным филином и склизким зеленым существом. Я уже собирался уйти, было ясно, что профессор не станет не то что помогать мне, а даже слушать про мой рай за забором. Но как раз в этот момент профессор, щелкая секатором, спросил вдруг: “Кино, значит… Какое кино любите?” Я удивился и сказал: “Ну, я люблю много кого…” “А я вот люблю не много кого. А Никулина, – сказал сердито профессор. – «Бриллиантовую руку» люблю. «Ко мне, Мухтар!» люблю”. “Когда деревья были большими…” – как дурак зачем-то вставил я. “Да, да… – кивнул профессор и посмотрел с грустью – не на меня, а на деревья своего парка. – «Когда деревья были большими…» Какая площадь участка?” Я даже не сразу понял, о чем он. В голове моей плыли кадры из фильмов с Никулиным. И я спросил: “Какого участка?” Профессор второй раз посмотрел на меня удивленно и сказал: “Вашего участка, юноша, не моего же”. Я сказал: “Двадцать соток”. Профессор сказал: “Послушайте. Может, вам сделать газон? Несложно. Продаются готовые. Надо косить. Продаются косилки. Покосите и… Будете лежать на газоне, как… – тут профессор сделал паузу, весь как-то скривился и с трудом выдавил – ему явно с трудом, через ком презрения в горле, давалось это слово – “человек”. И опять защелкал секатором. Я совсем разозлился. Не то чтобы я оскорбился за весь человеческий род, который открыто ненавидел профессор, но это было как-то несправедливо – ведь профессор и сам по систематике высших животных, по Линнею и прочим, кого сам так ценит, относился к этому роду. И я сказал с вызовом: “Я не хочу газон! Я хочу русский сад! Вишневый! Михалков, Чехов! Васнецов! «Шум старого парка»!” Профессор сказал, не оборачиваясь: “Хорошая картина. Но много ошибок. Парк старый, запущенный. А вода в пруду синяя. А она была бы зеленая. Если парк запущенный. Ясно? Ошибка”. Я сказал: “Да, наверное. Я не подумал”. Профессор сказал, не оборачиваясь: “Вот именно. Не подумал. Ну так подумайте. Сколько… Пять скажу— много… Год подумает пусть… Да. Если через год не передумаете – приходите. Но я бы советовал. Я всем советую. Сделать газон. Продаются готовые. До свидания, юноша”.

И пошел дальше по тенистой аллее своего парка, не обернувшись на меня на прощание. Я был пустым местом. Я так и чувствовал себя в тот момент. Я тоже ушел.

После той памятной встречи с профессором я решил: сам – мне не нужен профессор! – сам буду делать свой рай. Садовники по объявлению мне не подходят, а Карповский… Я старался о нем поскорее забыть, старался думать о нем только плохое, но про злобного филина и зеленое существо думать мне надоело, а ничего другого плохого подумать про него не получалось. Это было странное чувство. Я не мог на него злиться. Что-то внутри меня тихо сообщало мне, что профессор прав. Ну зачем мне систематика высших растений? Я же не ботаник. Я драматург. Водевили… Да а как еще назвать это всё… Значит, я пишу водевили… Ничего себе… Я жалок. Как же так получилось?! Эти мысли навевали состояние, слишком похожее на состояние героя картины “Шум старого парка”. Я старался отгонять их. Не получалось. Ядовитый профессор был прав. Я внутренне признавал это. Я тоже оказался слугой истины – это было по-настоящему плохой новостью.