Все впереди

Иванов несколько дней с увлечением ходил на службу. Правда, его сомнения в пользе того, что он делал, и вообще в пользе его профессии то исчезали, то благополучно возвращались: сама наркологическая проблема была противоречива. То, что гноилось вокруг нее, принимало комическое и трагическое обличье одновременно. Иванов служил в том заведении, которое было задумано как методологический центр, координирующий деятельность наркологов в одном из районов Москвы. Но эта затея в первые же недели вырядилась в обычные бюрократические одежды. Коллеги в белых халатах писали отчеты, сводки и диссертации, дважды в месяц получали в кассе зарплату и ходили по коридорам целыми стаями. Им казалось, что они делают нечто важное.

Конечно, это были разные люди. Одни могли целыми днями расшифровывать энцефалограммы и даже дома раздумывать над «коррелятивной зависимостью физиологических и психических процессов на фоне социально-бытовой деградации личности». Терминология завораживала, они самозабвенно слушали сами себя. Другие, и таких было меньше, произносили эти термины если не с явной издевкой, то уж во всяком случае без подобающего почтения. Иванов относился к таким с большей симпатией. Однажды он случайно оказался на осмотре очередного пьяницы в кабинете одного из коллег.

— Ну, так что, все пьешь? — спросил коллега, даже не глядя на пациента, у которого тряслись не только руки, но и голова.

— Пью, — в ответе звучала радость общения.

— И хочешь бросить?

— Помогите, доктор! Сделаю, что скажете.

— Хорошо. Я скажу, что надо сделать. Прежде всего надо стать трезвым.

— То есть?

— То есть не пить.

— И все?

— И все.

— Спасибо, доктор. А то, думал, колоть начнете.

Это смахивало на анекдот. Довольный и ободренный алкоголик ушел, разобравшись наконец, где гардероб, а где дверь. Иванов едва не расхохотался и спросил:

— Вы что, со всеми так?

— Они одинаковы, — сказал коллега. — Следовательно, я тоже.

Иванов ничего не стал ему доказывать, он лишь заметил, что смысл врачебного мастерства как раз и состоит в том, чтобы выявить индивидуальные особенности больного, как врожденные, так и благоприобретенные.

— Нет, они все становятся одинаковыми, — услышал в ответ Иванов. — А что мы с вами можем? На них же товарооборот держится. И ни одна зарубежная шавка об этом даже не тявкнет.

— Значит, нравится, — согласился Иванов. — Зато все «голоса» прямо воют о правах человека…

Увы, товарооборот держался не только на алкоголиках. Коллеги Иванова, нередко даже и в служебное время, как могли пособляли своим клиентам. Поводов было в достатке. Иванов до сих пор не всегда отказывался от этих гнусных попоек, он оправдывал себя тем, что во имя пользы дела следит за «динамикой адаптации». Он сознавал сильнейший риск — риск привыкания, но снова и снова откладывал тот день, когда выпьет последнюю в своей жизни рюмку. После дня рождения Любы Медведевой таких «последних» дней он насчитал уже несколько.

«Организм понемногу привыкает к интоксикации… — думал спящий Иванов. — За счет чего? И почему эта интоксикация вначале приятна?» Желание проснуться и записать нечто потрясающе важное, открытое только что, — это желание было переборото сном.

В два часа ночи звон телефона легко разорвал без того непрочную завесу этого сна, отдалившую было осточертевшую реальность куда-то в другое место. Впрочем, то, что снилось, было, как и у Славки, тоже не лучше: какая-то дрянь, в духе Сальватора Дали. «Такого сна и жалеть нечего», — мелькнуло в мозгу, но мелькнуло намного позже. Иванов чертыхнулся и взял телефонную трубку.

— Ты можешь ко мне приехать? — голосом Зуева безотказно вещала техника. — Сейчас, сразу же?

— Конечно. А что случилось? — Иванов перекинул трубку к другому, как ему показалось, более трезвому уху.

— Возьми мотор и шпарь. — Зуев говорил излишне спокойно. — Очень тебя прошу. Я бы приехал сам, но мой драндулет не заправлен…

Иванов положил трубку, поскольку она, словно голодная кошка, запищала на всю его однокомнатную квартиру. Нет, капитан-лейтенант Зуев был трезв. И хотя точность кварцевого хронометра уживалась в нем с горячностью застоявшегося ахалтекинца, он бы не стал напрасно звонить в третьем часу. Его очень уж что-то допекло…

Какая отвратительная пустота в желудке… Нет, со всеми экспериментами покончено. Больше он не проглотит ни грамма этой мерзости. Ни грамма.

Он засек еще одну деталь — движения плохо координировались. И это навязчивое звучание бездарной мелодии. Он просто не в силах отделаться от этой песенки, вернее речитатива:

Я, ты, он, она,
Вместе целая страна!

Сосущая тошнота не исчезала ни после умывания, ни на улице. Воздух все еще был несвежим, хотя полоса, пахнущая арбузом, эта озонная воздушная волна, уже катилась со стороны Лосиного острова.

Иванов почувствовал облегчение, когда шагнул в эту полосу. Его решение, принятое только что, еще более укрепилось: «Никогда, никогда, ни одного глотка! Тут совершенно все ясно. Без экспериментов…»