Все впереди

Он сделал еще шаг и увидел дочь, играющую на пианино. Она сидела вполоборота. Она не замечала его, увлеченная и старательная. Каждый раз, дойдя до одного места, она сбивалась, кусала губы и упрямо начинала сначала…

Медведев смотрел на нее и узнавал все ее прежние, детские, но обогащенные возрастом особенности: движение головы, прикусывание нижней губы и даже манеру сердиться. Он не замечал того, что она стала меньше похожей на Любу, но зато уловил в ее терпеливых движениях собственное упрямство. Она вновь и вновь пыталась пересилить свое неумение. «Не надо! — хотелось ему крикнуть. — Не надо, миленькая! Не останавливайся, пропусти и продолжай играть дальше. Пропусти, прости себе эту ошибку, но играй дальше! Дальше, а потом освоишь и трудное место..»

Она почувствовала чье-то присутствие и остановила игру. Оглянулась, встала с крутящегося сиденья. Чужой бородатый человек, прислонившись к дверному косяку, глядел на нее сквозь слезы. Она удивилась: почему же она не испугалась его?

— Вера… — он поперхнулся. — Ты не узнаешь меня?

Она пока не узнавала отца. Но не узнавала она умом, сердце же, а может, и кровь ее знали уже, что никакой он не чужой.

— Папа, это ты, да? — тихо произнесла она.

Лицо ее дрогнуло и просияло, потом мелькнула краткая болезненная гримаса, та самая, что так искажала ее еще в детстве, во время плача, и которая всегда так пугала и опустошала Медведева. Он и теперь не выносил детского плача и детского горя. А тогда… Помнится, если ей делали укол, он просто убегал из дома.

Он шагнул к выросшей дочери, осторожно взял в ладони ее голову, поцеловал в висок, потом отстранился, вытянул руки, разжал кулачищи и повернул вверх ладонями:

— А ну, покажи свои.

Она с детской готовностью, улыбаясь, положила свои маленькие нежные руки в его широкие мозолистые ладони.

— Как думаешь, а я смог бы играть Шопена? — спросил он, мигая, чтобы слезы не выкатились наружу. — Я тоже играл, когда… Когда ты была маленькая.

— Я помню, — сказала она еле слышно.

— Нет, серьезно? Неужели помнишь? А может, мы выйдем, погуляем немного? — говорил он, спеша, не веря в реальность происходящего. — Где мама? Надеюсь, ты любишь Ромку. А как дела с математикой? Ты не очень с нею в ладах, ведь так?

Он за руку вывел ее на крыльцо, и она шла, не отнимая руки, а он сыпал и сыпал вопросы.

Он и не ждал от нее ответов на все эти вопросы, он был слишком счастлив, чтобы узнавать что-то еще. Он просто говорил и говорил, ощущая ее доверчивость, и ничего больше ему не нужно было, потому что и так у него было слишком много.

Однако же на улице он почуял, что ее детская доверчивость начала исчезать, в ее синих глазах блеснула взрослая деловитость. Вера насторожилась и напряглась, он сразу почуял это. Они остановились. Он выпустил ее руку и спросил:

— Ты хочешь со мной видеться?

— Да.

Теперь она стояла с опущенными ресницами, и он не видел выражения ее глаз.

— А как ты относишься к Михаилу Георгиевичу?

— Хорошо.

— А он к тебе?

— Тоже.

В ее односложных ответах проступал подростковый максимализм, но Медведев уже слышал и едва заметные нотки вызова. И понял, что надо закончить встречу. Он понял, что для нее много и того, что было, слишком уж много. Пусть она хотя бы привыкнет к мысли, что через столько лет увидела живого отца.

— Вот мой телефон, — он записал номер на чистом листке записной книжки, выдрал листок и подал дочери. — Я не хотел бы встречаться с мамой.

— Почему? — Она блеснула глазами, и теперь в голосе звучала уже ирония, ничуть ею не скрываемая.

— Я не знаю, захочет ли видеть меня она! — твердо сказал он. — Иди.

…До самого угла дачной линии он боялся обернуться назад, а когда оглянулся, калитку уже заслонили кусты и деревья. Он почувствовал физическую боль где-то под левой лопаткой. В его памяти мелькнула и ясно проявилась горькая насмешливость, неестественная для такого возраста ирония, с какой было сказано это короткое «почему?». Одновременно и, пожалуй, навязчиво все звучали два удивительных по красоте такта, после которых Вера каждый раз путалась, играя Одиннадцатый шопеновский полонез.

Нет, он не почувствовал облегчения после встречи с дочерью. Мысли, одна другой загадочнее, чувства, одно другого новее, тревожнее и печальнее, роились в его сознании. Но вопреки этому он ощущал себя сильнее и многозначней.

Не заезжая в Москву, он в тот же день со многими автобусными пересадками вернулся в совхоз.

3

Люба Бриш с детьми и мужем жила в обширной квартире, обставленной двумя гарнитурами. Сложный и долгий обмен медведевской и бришевской жилплощадей завершился весьма удачно: это было лет пять или шесть назад.

Люба не считала года. Она просто боялась считать. Мать Зинаида Витальевна умерла как раз в ту пору, когда Слава Зуев покалечился на машине. Люба не любила вспоминать те кошмарные времена. Как хорошо, что теперь-то все это давно позади! А что впереди? Она спряталась от своего возраста, всерьез считала себя совсем молодой. Почти девчонкой, и только. Иногда, осмыслив свой возраст, она ужасалась и от страха снова впадала в иллюзию.