Все впереди

Иногда Иванов тайком, коротко смотрел в сторону Любови Викторовны Медведевой. Ее окружали те же люди: лысый журналист в светлом костюме, без галстука и, конечно же, Михаил Бриш, о котором нарколог так много слышал от Зуева, своего шурина. «Кажется, окончил Бауманский. Или МФТИ вместе с Медведевым? — думал нарколог. — Но она-то… Нет, неужели она забыла Иванова? Явно не помнит, иначе кивнула, поздоровалась бы. Что ж, если она и сейчас не узнала его, значит, она просто его забыла. А может, никогда и не запоминала. С какой стати? Она не обязана запоминать всех приятелей мужа. На свадьбе было человек семьдесят. Ничего не значащая фамилия, совершенно банальная физиономия. Медведев, видимо, не очень и хвастается перед женой своими друзьями. Это что, плохо? Но, во-первых, откуда ты взял, что ты ему друг? Может, он вовсе и не считает тебя своим другом…» Да, Иванов прекрасно помнил свадьбу Медведевых. Сестра Валя до сих пор не могла простить ему эту свадьбу, словно это он стал виновником медведевского отказа. Собственно, она-то и познакомила его с Медведевым. Тогда Валя уже готовилась к тому, чтобы покинуть родное гнездо и переехать на медведевский Разгуляй. Какое занятное название! Иванов бывал там несколько раз. Трехкомнатная квартира Медведевых почти всегда была заполнена звуками шопеновских мазурок и полонезов. Вначале Иванов был равнодушен к этим звукам. Куда больше волновал его — тоже всегдашний — запах печеного теста. Пироги у Медведевых пекли по всем праздникам. Может, как раз это обстоятельство и помешало Иванову стать медведевским шурином: сестра Валя питала какую-то особую неприязнь к званию домашней хозяйки. Стирка, уборка, кухонные и детские хлопоты и сейчас, когда она стала женой прапорщика, представляются ей верхом женского унижения. А ее музыкальные интересы не расширились дальше песенок Пугачевой. Не мудрено, что тогда Медведев неожиданно предпочел другую. Люба преподавала музыку, а Медведев всегда и во всех женщинах: улавливал в первую очередь свойства своей матери. Остальные свойства он замечал тоже, но всегда с запозданием и с некоторым недоумением…

Иванов изловил себя на предвзятости. Наверное, еще сказывалась родственная обида. Честно говоря, так и должно было произойти. Ведь ко всему этому Люба была еще и красива. Красота ее не была той красотой, с которой женщина из боязни утерять или чем-то испортить ходит как с хрупким драгоценным сосудом. Нет, Любина красота ничего не боялась, не оставляла свою хозяйку даже в самых неподходящих условиях. Лицо Любы Медведевой постоянно менялось. У этого лица имелось не два-три выражения, а великое множество. Иванов заметил это еще в день медведевской свадьбы…

Медведева угораздило жениться в разгар московского лета. В переулке, где прошла регистрация, белым снегом улегся пух тополей. Особенно много скопилось его вдоль тротуарного выступа. Когда молодые вышли на улицу, кто-то крикнул им: «Бегите!» — и подпалил тополиный пух. Огонь стремительно догонял жениха и невесту. Люба с Медведевым, смеясь, побежали к стоянке, и этот смех особенно запомнился Иванову. Не очень большой, белоколонный зал в ресторане одной из московских гостиниц ждал гостей, Иванов мало кого знал на том веселом сборище. Помнится, Дима смачно хлопнул его по спине: «Выше нос, старичок», — и исчез. Поджидая приглашения к столу, гости скопились в другом помещении, Люба откинула за спину свадебную кисею, открыла крышку обшарпанного пианино. Что же играла тогда жена Медведева? Он запомнил лишь отзвуки удивительной внутренней теплоты, какого-то радостного и одновременно грустного покоя, излучаемого прекрасными, отрешенными от всего звуками. Спустя несколько дней, подъехав к даче медведевской тещи, он снова услышал те же чистые умиротворяющие звуки, похожие на послегрозовую капель. Не хотелось вылезать из такси, и он слушал, дожидаясь Медведева. Нетемная ночь мерцала огнями дачной Пахры. Воздух вокруг был каким-то странным, недвижимым. Не желая спугивать необычно отрадное свое состояние, Иванов тихонько вылез из машины и ступил ближе к туману и полю. Звуки не стали его преследовать. Он остановился и вдруг вдалеке увидел белую, скорее всего цыганскую, лошадь. Она щипала траву и была намного белее тумана. И все это — сочетание тумана и прекрасных звуков, видение белой лошади и запах теплой земли — обескураживало, заставляло вспоминать нечто необыкновенное и забытое, но, по-видимому, самое главное. Но что же в жизни самое главное? Он вернулся к машине и сел на заднем сиденье. По-прежнему сильно пахло влажной землей, а через дачную веранду, или, может, через окно вылетали в летнюю ночь, рассыпались и таяли в темноте невыразимо прекрасные звуки. Странно! Ведь до того он был вполне равнодушным к фортепьянной музыке…

— Александр Николаевич, о чем вы опять думаете? — сказал бритый профессор. — Отдохните, не думайте. Как говорил один мой знакомый: пусть думает лошадь, у нее голова больше!..